9. Притча о вине и опиуме

Ахмаднагарская крепость 27 августа 1942 г.

Досточтимый друг!

Сколько разных жизней проживает человек на своем веку! Что касается меня, то у меня их две: в тюрьме и за ее пределами.

 В море любви как рыба плыви, но и саламандрой будь. 
 Поверхность моря, как Сальсабиль*, в глубинах его - огонь*.

^* (Сальсабилъ - название одного из трех райских источников.)

Каждая из двух жизней словно два альбома, разрисованные столь разными узорами, что вряд ли можно установить между ними хоть какое-то сходство.

 Если слов моих одежды вывернуть, увидят люди, 
 Что у рубища изнанка - нитей золотых плетенье*.

На свободе мои тюремные привычки - постоянный самоконтроль и самоанализ - не меняются. Ум не желает освобождаться из плена раздумий, сердце не хочет покидать обитель, украшенную орнаментами воспоминаний. Я не создан для того, чтобы быть душой общества, но горжусь тем, что никогда не покидал своих друзей: часть моего сердца принадлежит им.

 Перестань метаться понапрасну, как на море волны в непогоду,
 Укрепись недвижно в сердце моря и водовороту уподобься*.

Как только ход событий подсказывает мне, что близится время нового заточения, я спешу хоть немного переделать себя. Я пытаюсь освежить свое мировоззрение. Просматриваю ниши кладовой сердца: не стерся ли где орнамент, не нужно ли освежить его новыми красками?

Хорошо бы теперь из кумирни святыню создать...*

Насколько я преуспеваю в своих стараниях "обновиться", легче, наверное, судить со стороны. Но могу сказать, что порой в этой маленькой хитрости добиваюсь успеха настолько, что могу полностью предать забвению свою прежнюю жизнь, и события ее не будут пробегать перед мысленным взором, пока не захочу ступить на тропу воспоминаний.

 Укрепившийся духом не страшится тревог, 
 Мысль о твердости духа изгоняет сомненья и страсти*.

Если вы увидите меня в такой миг, то вам покажется, будто прежняя моя жизнь, проводив меня до дверей тюремной камеры, ушла в небытие, и теперь я живу совершенно новой жизнью. До вчерашнего дня я ограничивал себя во многом, не допускал к себе веселье и удовольствия. И вдруг сразу меня перенесли в обособленный мир, где нет места ничему, кроме надежды ожидания, где основные принципы существования: "Цени каждое мгновение жизни и радуйся, ему. Из любой неблагоприятной ситуации извлекай пользу".

 Мироздания итоги подводить не след, 
 Пей вино, а остальное - суета сует. 
 У тебя всего отсрочки - парочка деньков, 
 Веселись, пока есть время! Времени-то нет*.

В периоды своей тюремной жизни я руководствовался двумя противоположными философскими мировоззрениями, почерпнутыми мною у стоиков и эпикурейцев.

 И от этого пламени искры на хлопок летят...*

В трудные минуты я накладываю на раны души пластырь стоицизма и стараюсь забыть о боли.

 Когда случается плохое время, считай, что сель обрушился на землю, 
 Когда прекрасный образ заблистает, скажи: спокойны водоема воды*.

А в минуты отдохновения я следую эпикурейцам и предаюсь радости.

 Не упусти момент благоприятный, 
 Как дело обернется - неизвестно*.

В свой бокал с коктейлем я влил вино из двух бутылей. Лишь такое сочетание могло удовлетворить мой вкус гурмана. Если обратиться к метафорам старины, то можно сказать, что я обновил притчу о вине и опиуме:

 Опиум в вино бросая нынче, не скупился, видно, виночерпий, 
 Потерял рассудок мой соперник, да чалму бог знает где посеял*.

Нужно заметить, что этим рецептом приготовления коктейля может воспользоваться отнюдь не каждый, это сумеет сделать лишь искушенный винопиец. Тем, кто привык к вермуту с джином, не осилить чаши этого хмельного напитка. Маулана Руми^* говорит об этом так:

^* (Маулана Руми - Джал ал уд-Дин Руми (1207-1273), классик персидской литературы, поэт-суфий, мистик.)

 Не всякий выпить то вино с достоинством умел, 
 Не каждый, в ухо вдев кольцо, достоин стать рабом*.

Вы можете сказать, что философия стоиков: "Будь равнодушен к радостям и печалям" - вполне сочетается с условиями тюремной жизни. Но как может проникнуть туда эпикурейство? Каким образом несчастливец, который и на свободе не знал, что такое радость и наслаждение, может упиваться ими за тюремной оградой? Но позвольте напомнить вам, что истинное наслаждение дарит человеку ум, а не тело. Я заимствую у эпикурейцев их разум, тело оставляю им самим. Даг^* заимствовал лишь язык Насиха^**:

^* (Даг - Мирза-хан Даг (1831-1905), один из виднейших поэтов Дели.)

^** (Насих - Имам Бахш Насих (ум. в 1838 г.), крупнейший представитель поэтической школы Лакнау, писал на языке урду.)

 В день Судный я заговорю с тобою Насиха словами: 
 Не передаст другой язык страданий сердца моего.

И заметьте: не всегда нужно искать на стороне то, что доставляет удовольствие. Если отбросить завесу заблуждения, то ясно увидишь, что источник наслаждения - внутри тебя самого. Цветы радости и счастья, которые мы вечно ищем повсюду и не находим, расцветают и увядают в дивном саду, сокрытом в глубине нашего сердца. Вся беда в том, что мы знаем все обо всех, ничего не зная лишь о себе.

 Обойдя целый мир, я Тебя не нашел, 
 А Ты рядом был - в сердце моем!

Лесному павлину не надо искать сад: там, где он распустит хвост, заиграет радугой перьев, там и расцветет сад.

 Не влечет меня пустыня, не манит цветник прохладный, 
 Что стремиться мне куда-то? Счастье в самосозерцанье*.

В окошко темницы каждый день заглядывают солнечные лучи, и лунный свет не обходит его стороной, не зная различия между узником и не узником. В глубине ночи на небе загораются звезды, и блеск их виден не только за пределами тюрьмы: они шлют с высоты свой привет и заключенным. Созерцание чарующей красоты природы, когда на рассвете разливается по небу утренняя заря или когда вечер укрывает землю легкой шалью сумерек, доступно не только обитателю дворца, сидящему у резного окна. Эта красота радует и узника, чей взор прикован к оконцу темницы. Природа не уподобилась человеку, являя свою прелесть одним и скрывая ее от других. Когда она приподнимает завесу со своего лика, то дивную красоту ее может лицезреть каждый. И лишь мы сами виноваты, если не хотим оторвать взгляда от узкого мирка, окружающего нас, и обвести широким взором всю вселенную.

 Мелодия тайны тебе неизвестна, 
 Поэтому смог ее спрятать лад саза*.

^* (Саз - музыкальный щипковый инструмент.)

Если на рассвете узник видит, как улыбается утро, а на закате вечер прячется в бархатную тьму ночи, если и для него ночь то зажигает на небе светильники-звезды, то заливает спящий мир волшебным светом луны, если с утра до вечера он слышит щебет птиц, то разве может узник считать место своего заключения лишенным радостей и прелестей жизни?! Напротив, именно здесь он ощущает их острее, чем где-либо еще. Все несчастье в том, что стены тюрьмы словно ограничивают наш ум и сердце. Мы пытаемся отыскать предметы нашего увлечения и упоения где- то во внешнем мире и не стараемся найти свое потерянное сердце, а ведь именно с ним мы обретаем все, к чему стремимся.

 Только сердцу взять под силу на себя созданье планов, 
 Доказательство тому - лист измаранный бумаги*.

Пусть нет дворцов и галерей, так воспользуемся тенью кроны дерева. Не расстелен мягкий узорчатый ковер, так сядем на шелковую траву поляны. Нельзя зажечь электрическую лампочку? Что за печаль! - никто не в силах потушить небесные светильники. Если вдруг мы лишаемся всех созданных руками человека удобств и радующих глаз предметов, не стоит огорчаться: утро по-прежнему будет улыбаться нам, а свет луны завораживать наш взор. Но если в груди не будет биться живое сердце, то что заполнит ее пустоту? Искра какого костра зажжет в нем огонь жизни?

 О сердце мое живое, не разорвись от горя! 
 Ведь только твое биенье о жизни моей говорит.

Рассказать вам, почему тюремная жизнь не повергает меня в отчаяние? Я не даю своему сердцу умереть. В любом месте, при любых условиях не замедляется ритм его биения. Сердце - кабачок одиночества, но я знаю, что весь блеск жизни заключен в нем. Он опустеет, и сразу поблекнут краски мира.

 Из всех изречений старца мне в душу одно запало, 
 "Пока стоит винный погреб, Вселенная не пошатнется"*.

Пусть отберут от меня все, но не сердце. А если оно со мной, то кто же сможет лишить меня радостей жизни?!

 Я увидел ее, как, весельем полна, 
 Захмелевши, глядится она в зеркала. 
 "Как Джамшидова чаша* попала к тебе?" 
 "Дал Господь, когда мир создавал",- изрекла*.

^* (Джамшидова чаша - волшебная чаша мифического древнеиранского даря Джамшида, в которой можно было видеть все, что происходит в мире.)

Вы знаете мою привычку вставать ранним утром, около четырех часов, и выпивать чашку чая. Здесь я в чем-то уподобляюсь ширазскому мудрецу:

 Воссияло вино на востоке моей пиалы. 
 Если хочешь веселья, от сна пробудись*.

Мои тюремные дни - в каком-то смысле самые радостные дни в моей жизни. Правда, эта радость, это полное самозабвение носят совершенно особый характер. Здесь, например, нет никого, кто бы в предрассветный час, протирая сонные глаза, приготовил бы мне чашечку ароматного чая. Но охота пуще неволи. Приходится самому исполнять свое желание. Вместо сосуда со старым вином я открываю банку с китайским чаем и завариваю его по правилам, известным лишь самым тонким ценителям чая. Потом ставлю свои "кувшин с чашей" на стол справа от себя- это их законное почетное место. Бумагу с пером отодвину влево - сейчас они не столь важны. Теперь сяду на стул и тотчас погружусь в удивительный мир. Бокал шампанского или бордо столетней выдержки из лучших винных погребов не подарит любителю вина столь сладостного легкого опьянения, какое испытываю я от каждого выпитого глотка моего утреннего чая.

 Мы увидали в пиале возлюбленной лицо, 
 Теперь ты понял, отчего так сладко пьется нам?*

Вы знаете, что я пью чай из русских чашечек. Они меньше обычной чашки. Если пьет несведущий, то выпьет чашечку в два глотка. Но упаси меня боже уподобиться такому лишенному вкуса грешнику! Я буду потягивать чай долго, маленькими глотками, с остановками. После первой чашечки передохну, постараюсь продлить удовольствие ожидания следующей. Потом, протягивая руку за второй и третьей чашкой, полностью отрешусь от мира со всеми его страстями.

 Мечта о вине и бокале. Бывает ли лучше? 
 Покуда, что будет потом, не узнали, бывает ли лучше?*

В эти мгновенья кончик моего пера непроизвольно выводит эти строки, а сам я нахожусь в блаженном состоянии вкушения божественного напитка и не знаю-не ведаю, что стало с миром после наступления утра девятого августа^* и что происходит с ним сейчас.

^* (Девятого августа - день, когда в 1942 г. Абул Калам Азад был заключен в тюрьму, где была написана эта книга.)

 Виночерпий, принеси вина, что сбивает с ног своею силой, 
 Нужно мне хотя б на миг один позабыть про этот мир постылый. 
 Брось капкан Бахрамов* и аркан и наполни чашу влагой милой. 
 Я обшарил степь и не нашел ни онагров Гура, ни могилы*.

^* (Бахрам - Бахрам Гур V (421-438), иранский царь из династии Сасанидов. Вошел в художественную литературу как страстный охотник на онагров. По легенде, за свои прегрешения был поглощен разверзшейся землей.)

Следующий благодатный для меня час наступает днем. Точнее можно назвать его "часом послеполуденного блаженства". К этому времени я утомляюсь от письменной работы, ложусь отдохнуть, потом встаю, принимаю душ, пью чай и, зарядившись новой порцией бодрости, со свежими силами снова отдаюсь работе. В эти часы небо удивительно чистое, бездонное, солнце является миру во всем своем блеске. Я любуюсь сверканием дня, одну за другой распахиваю двери галереи воспоминаний своего сердца. Как бы ни были запылены укромнейшие уголки души, при созерцании ясного чела неба и блистающего на нем бесценным украшением солнца, наступает полное очищение и просветление души.

 Кто это в хижине моей? Без солнца и свечи 
 Пылинок пляшет хоровод и вьются мотыльки*. 

Многие люди стремятся посвятить жизнь какому-то большому делу и постоянно ищут его. Они не знают, что самое большое и важное дело - сама жизнь, которую надо прожить с чистым сердцем и незапятнанной совестью, прожить улыбаясь. Самое легкое в жизни - умереть, самое трудное - жить. Кто постиг эту мудрость, тот уже сделал большое дело.

 Творить печаль - удел любви, советчик говорит. 
 А можно ль большего желать? - ему я говорю*.

Мне кажется, древние китайцы разобрались в этом вопросе лучше, чем другие народы. В одной из старинных китайских притч задается вопрос: "Кого можно назвать самым мудрым человеком?" Ответ: "Самого веселого человека". Вот как смотрели на жизнь китайские философы, и я не сомневаюсь в их правоте!

 Холодов осенних бремя по плечу не всем деревьям, 
 Будь же славен, мой отважный кипарис с походкой плавной!

Если вы постигли искусство быть довольным в любой ситуации, радоваться каждому мгновению, то знайте - вы научились очень многому. После этого неуместен вопрос: "А чему вы еще научились?" Сами старайтесь быть веселыми и учите других никогда не грустить.

 Как подвалов винных племя, с риндами в загул пускайся, 
 Только не трезвей,- ужасно голова трещит с похмелья*.

Мне очень нравится одно высказывание современного французского писателя Андре Жида. В своей автобиографии он пишет: "Быть довольным и радостным естественная потребность человека. Но наше настроение касается не только нас, оно влияет и на окружающих, поэтому мы несем за него моральную ответственность, и наш долг в горькие минуты подавленности не передать свое настроение другим".

 Заразит своей тоскою всех тоскующее солнце...*

Наша жизнь словно комната в зеркалах. Человек отражается сразу во многих, и вид унылого лица тотчас возникает в каждом зеркале. Жизнь любого из нас - не сугубо индивидуальное явление, она - часть жизни всего общества. Рождение одной волны на поверхности воды влечет за собой появление новых волн. Во всем, что касается нас лично, содержится частичка общественного. Все, что делаем мы для себя, так или иначе связано с жизнью других людей. Ничто не сможет нас обрадовать, если с четырех сторон мы будем окружены угрюмыми людьми. Радуясь сами, мы радуем других; видя радость других, у нас становится легко на сердце. Об этом хорошо сказал Урфи^* в своих стихах:

^* (Урфи - Урфи Ширази (1555-1591), крупный персоязычный поэт Индии.)

 Все друзья твои стремятся на свидание с тобою, 
 Не скрывай и ты веселья, раз к друзьям спешишь на встречу*.

Попытавшись решить проблему жизни, религия, философия и мораль - каждая из них - породила тенденцию, враждебную жизни.

Распространено мнение, что сухие и угрюмые на вид люди наиболее фанатично привержены религии или философии. Иными словами, занятие наукой или посвящение себя духовной деятельности требует принесения в жертву веселья и радости. Столь презрительное и оскорбительное отношение к жизни было свойственно, например, греческим циникам; элементы такого предубеждения встречаем мы и в учении стоиков и перипатетиков^*. В конечном результате, печаль и недовольство стали характерными чертами философской натуры. Если исключить из морали элементы эвдемонизма и гедонизма, она будет слишком отдавать этаким "философским уксусом". В мире религии аскетизм и умерщвление всяческих эмоций стало столь распространенным явлением, что теперь понятие "служитель культа" ни в чьем понятии не совместится с образом смеющегося человека. Духовная жизнь и аскетизм стали синонимами. И даже Каани^** сказал по этому поводу:

^* (Перипатетики - последователи Аристотеля.)

^** (Каани (1808-1854) - известный персидский поэт, писавший стихи на фарси и арабском языках.)

 Все, что служит для веселья, надобно скорее спрятать, 
 Прежде чем в дверях возникнет этот праведный зануда*.

Вы, конечно, знаете, что сердце веселого человека, как правило, доброе и широкое и вмещает в себя весь мир. Низами Ганджеви^* так описал это сердце:

^* (Низами Ганджеви (1141 - 1213) - азербайджанский поэт- классик, писавший по-персидски.)

 Все, кто есть под луною, вместились сюда: 
 Мусульманин и гебр, армянин и еврей*.

И лишь для святош в громадных, как купола, тюрбанах не нашлось места в этом сердце. Проникни в него хоть один - и как тесно и скучно стало бы в этой обители радости и веселья. Поэтому наиболее смелые поэты прямо говорили:

 Тесный круг пирушки нашей был с аскетом нелюбезен. 
 Для него б мы потеснились, да чалма сюда не влезет*.

Я согласен - с некоторыми проблемами, которые при всех стараниях мир не смог решить на протяжении столетий, нам не справиться лишь с помощью жизнерадостности. Но ведь нельзя не признать и тот неоспоримый факт, что бесцветный портрет философа, отшельника или аскета не допустим в альбоме, нарисованном кистью природы. На его листах - сверкает солнце, смеется луна, мерцают звезды, танцуют кроны деревьев, звенят голоса птиц, журчит ручей, благоухает море цветов. Естественно, среди ликующих красок природы нет места угасшему, тусклому взору, скучающей физиономии. В этом ярком мире природы царит красавица жизнь, с горящим сердцем в груди и сверкающим челом, жизнь, которая в лунную ночь может обратиться лунным светом, стать звездной пылью среди мерцающих звезд, слиться с цветами, растворившись в их аромате. Как прекрасно сказал Саиб^*:

^* (Саиб - Саиб Тебрези (1601-1677), знаменитый азербайджанский поэт, долгое время живший в Индии, писал на фарси и азербайджанском языках.)

 На неделю-другую, как роза, придя в этот сад, 
 В тайны риндов хмельных проникаешь ты смело. 
 Но различье меж злом и добром ты не в силах понять, 
 Зря красу и уродство, как зеркало, оцепенело*.

Абул Калам.