103. Махатме Ганди

(Меня неожиданно выпустили из тюрьмы из-за серьезной болезни жены. Освободили меня временно и фактически через десять дней снова заключили в тюрьму. Я написал это письмо Ганди-джи сразу после освобождения.)

Ананд бхаван,

Аллахабад,

13 августа 1934 г.

Дорогой Бапу!

...После шести месяцев полной изоляции и малоподвижной жизни я ощущаю некоторую растерянность, оказавшись в последние двадцать семь часов в обстановке, полной суматохи, волнений и бурной деятельности. Я очень устал. Пишу это письмо в полночь. Весь день толпой шли люди. Если представится возможность, напишу Вам еще раз, но сомневаюсь, что смогу это сделать в ближайшие несколько месяцев. Поэтому хочу вкратце рассказать, как я реагировал на различные важные решения Конгресса, принятые в последние пять месяцев или около того. Мои источники информации были, естественно, весьма ограниченными, но думаю, что я получил ее достаточно, чтобы у меня сложилось правильное представление об общем ходе событий.

Когда я узнал, что Вы отменили движение гражданского неповиновения, я расстроился. Сначала я получил только краткое сообщение. Гораздо позднее я прочитал Ваше заявление, которое явилось для меня сильнейшим потрясением. Я был готов примириться с прекращением движения. Но причины, приведенные Вами, и предложения относительно будущей деятельности поразили меня. У меня внезапно возникло отчетливое ощущение, будто внутри меня что-то сломалось, оборвалась некая жизненно важная для меня нить. Я почувствовал себя страшно одиноким в этом огромном мире. Всегда, почти с детства мне было знакомо чувство одиночества. Но появившиеся вокруг меня люди придали мне силу, крепкая поддержка некоторых из них не позволяла мне упасть. Ощущение одиночества никогда не исчезало, но оно стало не таким сильным. А теперь мне показалось, что я совершенно один, один-одинешенек на необитаемом острове.

Люди обладают огромной способностью приспособляться, и я тоже в какой-то степени приспособился к новым условиям. Острота моей реакции, вызывавшая чуть ли не физическую боль, прошла. Ощущения притупились. Но одно потрясение следовало за другим, сменявшие друг друга события лишь обострили мои чувства и не дали ни им, ни моему уму покоя и отдыха. Я снова почувствовал себя в духовной изоляции, полным чужаком, в разладе не только с незнакомыми мне людьми, но и с теми, кого считал дорогими и близкими товарищами. Мое пребывание в тюрьме на этот раз явилось большим испытанием для нервов, чем все предыдущие. Я чуть ли не мечтал о том, чтобы мне не давали газет, чтобы не переживать эти потрясения вновь и вновь.

Физически я чувствовал себя неплохо. Я всегда так чувствую себя в тюрьме. Мое тело исправно мне служит и может вынести любые лишения и нагрузки. А будучи достаточно тщеславным, и воображая, что смогу еще вероятно принести пользу земле, к которой привязала меня судьба, я достаточно хорошо заботился о нем.

Но часто я думал о том, не являюсь ли я белой вороной или же пузырьком воздуха, швыряемым из стороны в сторону в океане, который меня с презрением отвергает. Однако тщеславие и самомнение брали верх, и мой мыслительный аппарат отказывался признать поражение. Если идеалы, побуждавшие меня действовать и державшие меня на плаву в штормовую погоду, верны, а уверенность в их правильности все больше росла во мне, они не могут не восторжествовать, хотя мое поколение, может быть, и не доживет до их торжества. Но что же произошло с этими идеалами в долгие и тягостные месяцы этого года, когда я оставался молчаливым и далеким свидетелем событий, страдающим от своей беспомощности? Неудачи и временные поражения довольно часты во всякой великой борьбе. Они приносят горестное сожаление, но от него быстро избавляются. От него быстро избавляются, если свет этих идеалов не тускнеет, а якорь принципов прочно держит судно. Но то, что я увидел, было не просто неудачей или поражением, а поражением духовным, самым страшным из всех. Не думайте, что я имею в виду вопрос об участии в Совете^*. Я не придаю ему большого значения. При некоторых обстоятельствах я даже допускаю свое собственное участие в работе какого-то законодательного органа. Но независимо от того, действую ли я в законодательном органе или вне его, я действую как революционер, имея под этим в виду человека, добивающегося коренных и революционных преобразований, политических и социальных, ибо я убежден, что никакие другие преобразования не могут принести мир и удовлетворение Индии и всему миру.

^* (Совет - речь идет о Совете при вице-короле Индии.)

Так я считал. Но не так, очевидно, думали руководители, находившиеся на свободе. Они начали говорить языком века, ушедшего в прошлое еще до того, как нас опьянило вино несотрудничества и гражданского неповиновения. Иногда они употребляли те же слова и фразы, что и мы, но это были мертвые слова, лишенные жизни или реального смысла. Внезапно ведущая роль в Конгрессе перешла к людям, которые мешали нам, не давали идти вперед, держались в стороне от борьбы и даже сотрудничали с противной стороной в самое тяжелое для нас время. Они стали верховными священнослужителями нашего храма свободы, и многим отважным солдатам, вынесшим на своих плечах всю тяжесть борьбы, не разрешили даже войти в храм. Эти солдаты и многие другие, подобные им, превратились в неприкасаемых, в людей, к которым нельзя приближаться. А если они осмеливались возвысить голос и критиковать новых первосвященников, их заставляли замолчать, объявляя предателями, потому что они нарушили покой священного храма.

Таким образом знамя индийской свободы со всей пышностью и торжественностью было передано в руки тех, кто фактически в разгар нашей национальной борьбы сбросил его на землю по приказу нашего врага, тех, кто во весь голос кричал о том, что отрекается от политики,- ведь тогда заниматься политикой было опасно, тех, кто сразу же устремился в политику, как только она стала безопасной.

А как насчет идеалов, которые они провозглашали от имени Конгресса и народа? Бездарная мешанина, боязнь насущных проблем, замазывание, насколько они осмеливались, даже политических целей Конгресса, нежная забота о всех привилегированных группах, расшаркивание перед явными врагами свободы, но большая напористость и стойкость перед лицом передовых и боевых элементов в рядах Конгресса. Не происходит ли в последние несколько лет превращение Конгресса в увеличенное подобие этого постыдного учреждения - Калькуттской муниципальной корпорации? Разве нельзя основную часть бенгальского Конгресса назвать сегодня "обществом для продвижения г-на Налини Ранджан Сиркара", господина, который с радостью принимал у себя государственных чиновников, сотрудников департамента внутренних дел и им подобных в то время, когда большинство нас находилось в тюрьме, а кампания гражданского неповиновения была в разгаре? А остальную часть его, наверно, можно называть аналогичным обществом, преследующим такую же похвальную цель? Но вина лежит не только на одной Бенгалии. Подобное положение существует почти повсюду. Конгресс сверху донизу оказался во власти фракционности и оппортунизма.

Рабочий комитет не несет прямой ответственности за такое положение дел. Но тем не менее он должен взять на себя эту ответственность. Ведь именно руководители своей политикой определяют деятельность своих последователей. Неверно и несправедливо возлагать вину на последователей. У всех народов есть пословицы о мастере, который во всем винит свои инструменты. Комитет умышленно поощряет расплывчатость в формулировках наших идеалов и целей, а это в периоды реакции не может не вести не только к путанице, но и к деморализации и появлению демагогов и реакционеров.

Я имею в виду, в частности, политические цели, которые для Конгресса дело особое. Мне кажется, что Конгрессу давно пора со всей определенностью обратиться к социально-экономическим вопросам, но я понимаю, что для ознакомления с ними требуется время, и Конгресс в целом сейчас не может продвигаться в этом отношении так далеко, как мне хотелось бы. Однако похоже, что независимо от того, разбирается ли Рабочий комитет в этих вопросах или нет, он полон готовности осуждать и подвергать остракизму людей, которые специально их изучали и придерживаются определенных взглядов. Не делается никакой попытки понять их взгляды, которые, как известно, разделяют очень много самых способных, готовых на любые жертвы людей во всем мире. Эти убеждения могут быть правильными или неправильными, но они заслуживают хотя бы того, чтобы Рабочий комитет, прежде чем поносить, хотя бы разобрался в них. Вряд ли допустимо в ответ на обоснованный довод взывать к чувствам или отделываться дешевым утверждением, что условия в Индии иные и действующие в других странах экономические законы неприменимы к ней. Резолюция Рабочего комитета по этому вопросу говорит о таком поразительном незнании принципов социализма, что больно было читать ее и думать, что ее могут прочесть за пределами Индии. Похоже на то, что комитет в угоду различным привилегированным группам готов нести какую угодно чепуху.

Вольным обращением с понятием социализма является употребление этого слова в значении, совершенно обратном его четко определенному в английском языке смыслу. Придавать словам свой собственный смысл значит не помогать, а препятствовать распространению своих идей. Человек, называющий себя машинистом, а затем добавляющий, что его паровоз сделан из дерева и что тянут его волы, неправильно употребляет слово "машинист".

Мое письмо оказалось длиннее, чем я ожидал, и большая часть ночи уже прошла. Возможно, я пишу несвязно и отрывочно, ибо мой мозг устал. Но все-таки я хочу дать какое-то представление о том, что происходит в моем уме. Последние несколько месяцев были очень тяжелыми для меня и, я думаю, для многих других. Иногда мне казалось, что в современном мире, а возможно и в мире древнем, часто предпочитали разбивать сердца одних, чем отнимать кошельки у других. Ведь кошелек ценнее сердца, ума, плоти, человеческой справедливости и достоинства, и его берегут больше...

Есть еще один вопрос, который я хотел бы затронуть. Это фонд Сварадж бхавана^*. Как я понимаю, Рабочий комитет недавно рассматривал этот вопрос и пришел к выводу, что не несет ответственности за него. Но поскольку примерно три года назад он сделал в фонд взнос, а этот взнос ему еще не выплачен, хотя в расчете на него производились расходы, был утвержден новый взнос. Его, возможно, хватит на несколько месяцев. Что же касается будущего, то Рабочий комитет, по-видимому, не хотел бы нести бремя расходов по содержанию дома и прилегающего участка. Для этого требуется 100 рупий в месяц, включая налоги и т. п. Попечители фонда, как я понимаю, тоже опасаются, что им такие расходы не под силу, и предложили сдать часть дома в наем обычным путем, чтобы иметь средства на его содержание. Было сделано еще одно предложение - продать для этой цели часть участка. Меня эти предложения удивили, поскольку некоторые из них представляются мне противоречащими букве документа, учреждающего фонд, и все они противоречат его духу. Как один из попечителей я обладаю лишь одним голосом, но хотел бы сказать, что самым решительным образом возражаю против такого злоупотребления доверенным имуществом. Сама мысль о подобном пренебрежении желаниями моего отца невыносима для меня. Фонд - не только воплощение его последней воли, но и своего рода памятник ему, и его воля и память о нем дороже для меня ста рупий в месяц. Поэтому я хотел бы заверить Рабочий комитет и попечителей, что они могут не беспокоиться относительно денег, необходимых для содержания этого дома. Как только средства, выделенные Рабочим комитетом на несколько месяцев, иссякнут, всю ответственность за содержание дома я возьму на себя лично и Рабочему комитету не потребуется делать новые взносы. Я попросил бы также попечителей в данном случае отнестись с уважением к моим чувствам - не делить дом на части и не сдавать их в наем. Я постараюсь содержать Сварадж бхаван до тех пор, пока ему будет обеспечено достойное применение.

^* (Фонд Сварадж бхавана - партийный фонд Национального конгресса.)

У меня нет с собой цифровых данных, но я считаю, что до сих пор Сварадж бхаван ни в коей мере не был финансовым бременем для Рабочего комитета. Сделанные им взносы вряд ли намного превышают среднюю арендную плату за помещение, занимаемое Всеиндийским комитетом Конгресса. Эту плату можно было бы сократить, заняв помещение поменьше и подешевле. Однако в прошлом ВИКК в одном только Мадрасе платил 150 рупий в месяц за аренду помещения па верхнем этаже.

Может быть, кое-что в этом письме расстроит Вас. Но Вы ведь не хотели бы, чтобы я скрывал то, что у меня на сердце.

Любящий Вас Джавахарлал.