Вероисповедание художника (Перевод с английского А. Саховаллера)

Я родился в 1861 году; год этот ничем не примечателен в истории, но принадлежит он к той великой эпохе, когда в жизни Бенгалии слились потоки трех движений. Одно из них, религиозное, было основано раджей Рам Мохан Роем, человеком большого сердца и гениального ума. Оно было революционным; он пытался расчистить русло духовной жизни, которое в течение долгих лет засорялось обломками и песком приземленных верований. Лишенные духовной значимости, эти верования все свое внимание сосредоточивали на формальной обрядности, Люди, цепляющиеся за далекое прошлое, гордятся древностью своих богатств, величием старинных стен, которыми они себя обнесли. Они досадуют и сердятся, когда великая душа, правдолюбец, проламывает брешь в возведенных ими стенах и сквозь нее врываются солнечные лучи мысли и дыхание жизни. Идеи порождают движение, а во всяком прогрессивном движении такие люди видят угрозу для своих кладовых.

Все это происходило в то время, когда я родился. Я горжусь тем, что мой отец был одним из великих руководителей этого движения, во имя которого готов был переносить остракизм и смело встречал оскорбления общества. Я вырос в атмосфере идеалов, которые были новыми и в то же время старыми, гораздо более старыми, чем все, чем гордился тогдашний век.

В те годы развивалось и другое, столь же значительное движение. В Бенгалии началась литературная революция. Ее вдохновителем явился Бонкимчондро Чоттопаддхай, мой современник: он был гораздо старше меня, но прожил достаточно долго, и я мог встретиться с ним. До него в нашей литературе царила косная риторика, она убивала всякую жизнь и вешала на себя столько украшений, что они превращались в тяжкие оковы. Но Бонкимчондро отважно восстал против ортодоксальной веры в незыблемость памятников старины и в совершенство, свойственное лишь тому, что мертво. Он освободил наш язык от безжизненного груза тяжеловесных форм и одним касанием своей волшебной палочки пробудил нашу литературу от векового сна. Пробудившись во всей своей силе и красоте, она озарила нас прекрасным светом великой надежды.

Тогда же началось движение, именуемое национальным. Оно не носило чисто политического характера, в нем воплотился дух нашего народа, пытавшегося отстоять свою индивидуальность, в нем нашел свое выражение гнев против оскорблений, которым постоянно подвергали нас пришельцы с Запада, по привычке, особенно сильной в те времена, разделявшие все народы на полноценные и неполноценные в зависимости от того, в каком полушарии они обитают.

Выказываемое ими чувство пренебрежения и превосходства неизменно унижало нас и нанесло серьезный ущерб нашей культуре. Оно породило в сердцах нашей молодежи недоверие к наследию прошлого. Старинные индийские картины и другие творения искусства высмеивались нашими студентами, подражавшими своим европейским учителям в этот обывательский век.

И хотя позднее наши учителя изменили свою точку зрения, их ученики еще не обрели полную веру в наше национальное искусство. Слишком долго воспитывали их на плохих копиях французских картин, на кричаще-пестрых олеографиях самого низкого пошиба, на картинах, отмеченных печатью машинной стандартности, и они все еще считают признаком высшей культуры презрение к творениям восточного искусства.

Тогдашние молодые люди, глубокомысленно кивая головой, заявляли, что подлинная оригинальность не в постижении ритма истины, таящегося в самом сердце реальности, а в полных губах, нарумяненных щеках и обнаженной груди, намалеванных на иностранных картинах. Тот же дух отрицания, порожденный крайним невежеством, насаждался и в других областях нашей культурной жизни. Молодое поколение подпадало под гипноз людей с громким голосом и сильной рукой. Национальное движение провозгласило, что мы не должны отвергать прошлое только потому, что оно прошлое. Это движение отнюдь не было реакционным, напротив, оно явилось революционным, ибо с большой смелостью выступило против тех наших соотечественников, которые гордились слепыми заимствованиями.

Во всех трех движениях, развивавшихся в то время, принимали активное участие и члены моей семьи. Мы были изгнаны из общества за наши вольнодумные взгляды на религию и, как все изгои, пользовались определенной свободой. Силой своей мысли и энергией своего духа мы должны были создать свой собственный мир.

Я родился и был воспитан в атмосфере слияния этих трех революционных движений. Моя семья жила своей особой жизнью, которая научила меня с самой юности искать и проверять мое самовыражение своими собственными критериями. Средством самовыражения был, несомненно, мой родной язык. Но этот язык принадлежал пароду, и я должен был его преобразовать в соответствии со своими личными побуждениями.

Ни одному поэту не следует заимствовать средства выражения готовыми из какой-либо лавки безупречной респектабельности. Мало иметь собственные семена, надо еще и подготовить свою почву. И то, что каждый поэт имеет свои оригинальные языковые средства, отнюдь не означает, что он сам создал весь язык, просто он пользуется этим языком сугубо индивидуально и с помощью волшебной палочки жизни превращает его в свое собственное средство выражения.

Поэзия искони живет в сердцах народов, и они чувствуют потребность выразить свои чувства в совершенной форме. Для этого народы должны обладать подвижным и гибким средством выражения, средством, которое они могут из века в век заново прилаживать к своим потребностям. Все великие языки претерпели и продолжают претерпевать изменения. Языки, которые противятся духу перемен, обречены заранее на гибель и никогда не принесут обильного урожая мысли или литературных творений. Когда оболочка затвердевает, дух либо малодушно смиряется со своим заточением, либо восстает. Все революции состоят в борьбе между Внутренним и Внешним.

Неодолимое внутреннее человеческое стремление, ломая установленный порядок вещей, вырвалось наружу и торжествующе заявило, что впредь никогда уже не будет подавлено, это время стало великой главой в истории нашей планеты. Пусть это стремление поначалу казалось беспомощным, но разве сейчас оно уже не близко к победе? Так же и в нашей общественной жизни, революция происходит в том случае, когда какая-либо сила сосредоточивает всю свою энергию на внешней стороне и тем самым угрожает поработить силу, таящуюся внутри нас.

Когда организация, подобная машине, становится центральной силой - политической, коммерческой, образовательной или религиозной,- она затрудняет свободное течение внутренней жизни народа и использует его для усиления своей собственной власти. В настоящее время происходит быстрая концентрация власти. Снаружи уже слышен вопль угнетенного духа, стремящегося освободиться от стискивающих его тисков, от бессмысленных навязанных идей.

Революция неизбежна, и не надо бояться оскорблений и непонимания тех, кто жаждет покоя и верит лишь в материальное начало, ибо такие люди принадлежат не современности, а мертвому прошлому, относящемуся к тем далеким дням, когда физическая сила преобладала над духом.

Чисто физическое преобладание носит сугубо механический характер. Современные машины есть не что иное, как воспроизведение наших тел, наших конечностей, только в увеличенном размере. Современный разум еще не вышел из детского состояния, он восторгается огромными размерами тела с его могучей физической силой, восклицая: "Дайте мне эту большую игрушку, и не надо мне никаких чувств, они ее только испортят". Он не понимает, что это возвращает нас к допотопным временам, когда природа в изобилии производила гигантские тела, не оставляя, однако, места для внутренней свободы духа.

Все великие движения в истории человечества связаны с великими идеалами. Мне могут возразить, что такие воззрения на значение духа вот уже столетие находятся в предсмертной агонии, что мы можем полагаться только на внешние силы и материальные основания. Однако я со своей стороны заявляю, что подобная доктрина давно устарела. Она исчерпала себя на заре жизни, когда с лица земли были сметены все гигантские существа; и вместо них, в самом сердце вселенной, появился человек, слабый телом, но непобедимый разумом и духом.

Когда я впервые выступил на поэтическом поприще, писатели из наших образованных кругов черпали знания в английских учебниках, неспособных полностью насытить их разум. Думаю, мне повезло, что я не получил школьного образования, которое считается необходимым для мальчика из респектабельной семьи. И хотя нельзя сказать, что я был свободен от влияния, которое испытывали на себе другие молодые люди, творчество мое все же было спасено от инерции подражания. В своих стихах, в выборе слов и в своих идеях я повиновался капризам свободной фантазии, это вызвало суровое осуждение ученых критиков и буйный смех остроумцев. Невежество в сочетании с косностью поставили меня в положение литературного изгоя.

Я начал свою литературную карьеру еще не оперившимся юнцом, будучи самым молодым из группы, которая тогда впервые выступила в литературе. Я не обладал ни защитной броней зрелости, ни достаточным знанием английского, чтобы вызвать к себе уважение. Но в моем уединении, преследуемый презрением, слыша лишь редкие похвалы, я обрел свободу.

Постепенно я становился старше - правда, в том нет никакой моей заслуги. Подвергаясь насмешкам и лишь изредка пользуясь чьей-либо поддержкой, я упорно прокладывал себе путь к признанию; в этом признании соотношение похвал и порицаний было примерно таким же, как соотношение суши и воды на нашей планете.

В молодости мне придавало отвагу мое раннее знакомство со старинной вишнуитской лирикой, отличавшейся свободой ритма и смелостью выражения. Мне было двенадцать лет, когда впервые напечатали образцы этой лирики. Я тайком доставал их из письменных столов старших. В назидание другим надо признать, что это было нехорошо для мальчика моих лет. Я должен был сдавать экзамены, а не идти по дороге, ведущей к снижению отметок. К тому же большая часть этой лирики была эротической и, откровенно сказать, мало подходящей для мальчика, еще даже не ставшего подростком. Но воображение мое было полностью захвачено красотой формы и музыкой этих строк, а их дыхание, исполненное жгучей чувственности, пронеслось мимо моей души, так и не задев ее.

Мое блуждание по тропам литературы было вызвано еще и другой причиной. Отец мой стал главной фигурой нового религиозного движения, строгого монотеизма, основанного на учении Упанишад. А для моих бенгальских соплеменников это было, пожалуй, хуже христианства. Поэтому мы были изгнаны из общества, что, вероятно, спасло меня от другого несчастья, а именно - слепого подражания нашему прошлому.

Почти каждый член нашей семьи был наделен каким- либо талантом - кто был художником, кто поэтом, кто музыкантом; во всем нашем доме царила атмосфера, проникнутая духом творчества. Почти с самого детства я глубоко чувствовал красоту природы, ощущал тесную связь с деревьями и облаками. Все мое существо звучало в унисон с музыкой времен года. В то же самое время я был необыкновенно чуток к человеческой доброте. Все это искало своего выражения. Я стремился быть верным своим чувствам, хотя незрелость мешала мне облечь их в сколь бы то ни было прекрасную форму.

С тех пор я завоевал добрую славу на Родине. Но до самого последнего времени большая часть соотечественников относилась ко мне враждебно. Некоторые говорили, что стихи мои чужды национальному духу, другие жаловались на их непонятность, а третьи усматривали в них прямой вред. Я так и не получил полного признания со стороны своего народа, и это, пожалуй, к лучшему: ничто не действует столь разлагающе, как незаслуженный успех.

Такова история моей литературной деятельности. Я хотел бы рассказать о ней более подробно в каком-нибудь своем произведении на родном языке. Надеюсь, что когда-нибудь смогу осуществить это намерение. Языку свойственна ревность. Он не отдает свои сокровища тем, кто пытается завоевать его расположение через посредника, который оказывается своего рода соперником. Мы должны ухаживать за ним сами. Поэзия не рыночный товар, переходящий из рук в руки. Нельзя добиться улыбки или нежного взгляда возлюбленной, пользуясь услугами поверенного, как бы усердно и ревностно ни исполнял он наших поручений.

Сам я тоже старался проникнуть в сокровищницу литературы на европейских языках задолго до того, как приобрел полное право на их гостеприимство. В молодости я попытался понять Данте, к несчастью пользуясь английским переводом. Я потерпел полный провал и осознал, что мой святой долг - отказаться от подобных попыток. Так поэма Данте и осталась для меня книгой за семью печатями.

Я хотел также познакомиться с немецкой литературой и, читая Гейне в переводах, вообразил, что мне удалось уловить отблеск ее волшебного сияния. На мое счастье, я встретился с женщиной-миссионером из Германии и попросил ее мне помочь. Несколько месяцев я напряженно трудился, но моя сообразительность, качество весьма опасное, помешала мне проявить достаточную настойчивость. Я слишком легко угадываю значение незнакомых слов, и это нередко подводит меня. Однако моя учительница решила, что я почти овладел языком, хотя это не соответствовало действительности. Все-таки я прочел Гейне с уверенностью лунатика, пробирающегося во сне по незнакомым тропам,- и получил ни с чем не сравнимое удовольствие.

Потом я перешел к Гете. Тут я переоценил свои способности. Пользуясь небольшими запасами немецкого языка, я прочитал "Фауста". Мне кажется все же, я сумел попасть во дворец, но не как человек, имеющий все ключи, а как случайный посетитель, которого допускают только в какую-нибудь гостиную, удобную, но не располагающую к интимности. Честно говоря, Гете так и остался для меня загадочным, как и многие другие великие светила.

Так оно и должно было случиться. Не совершив паломничества, не достигнешь святыни. И пусть никто не надеется познакомиться с моим истинным языком через переводы.

Что же до музыки, то я, кажется, имею некоторое право зваться музыкантом. Я сочинил много песен в нарушение всех общепринятых канонов, но добрые люди возмущаются наглостью человека, который отважен лишь потому, что ничему не учен. Однако я продолжаю сочинять, и господь простит мне, потому что я не ведаю, что творю. Возможно, это наилучший образ действия в сфере искусства. Ругая меня, люди все же поют мои песни, хотя и не всегда правильно.

Пожалуйста, не подумайте, что я тщеславен. Я способен судить о самом себе объективно и могу открыто восторгаться своими произведениями, потому что я скромен. Я могу не колеблясь сказать, что мои песни нашли путь к сердцу моей Родины, что они цветут вместе с цветами, которыми она так богата, и люди грядущего будут петь их в дни радости и печали и в дни празднеств. Это тоже дело революционера.

Если я неохотно высказываю свое суждение о религии, то это потому, что пришел к своей религии не через врата пассивного принятия какой-либо веры, к которой принадлежат от рождения. Я родился в семье, где были первые проповедники возрождения в нашей стране религии, основанной на изречениях индийских мудрецов, содержащихся в Упанишадах. Но в силу особого склада ума, я не способен признать никакое религиозное учение только потому, что окружающие верят в его истинность. Я даже помыслить не мог о том, чтобы принять религию лишь на том основании, что все, кому я доверяю, не сомневаются в ее ценности.

Моя религия - прежде всего религия поэта. Она приходит ко мне теми же невидимыми и непроторенными путями, что и музыкальное вдохновение. Моя религиозная жизнь следовала той же таинственной дорогой развития, что и моя поэтическая жизнь. Каким-то образом им удалось повенчаться - и уж давно, но я очень долго не знал об их помолвке. Надеюсь, никто не обвинит меня в хвастовстве, если я скажу, что обладаю поэтическим даром, этим средством самовыражения, откликающимся на любое дуновение, исходящее из глубины чувства. С детства я был одарен тонкой чувствительностью, которая чутко отзывалась на трепет окружающего мира природы и людей.

Я был также наделен любознательностью, которая дает ребенку право на вход в сокровищницу тайны, скрытой в сердце всего сущего. Я пренебрегал занятиями, потому что они грубо отрывали меня от окружающего мира, который был моим другом и товарищем, и, едва мне исполнилось тринадцать лет, я освободился от гнета системы образования, пытавшейся удержать меня в каменной ограде занятий.

Я очень смутно представлял себе, кем или чем впервые были затронуты струны моего сердца, в этом отношении я подобен ребенку, не знающему ни имени своей матери, ни даже кто она. Я всегда испытывал чувство глубокого удовлетворения индивидуальностью. Это чувство проникало в глубь моей души по всем живым каналам, связывающим меня с окружающим миром.

Мое сознание никогда не оставалось безучастным к явлениям окружающего мира, что, несомненно, очень важно; облака и цветы говорили непосредственно со мной, и этого было для меня вполне достаточно, чтобы не быть к ним равнодушным. Навсегда запомнился мне тот день, когда, вернувшись из школы, я вылез из коляски и вдруг заметил в небе, за верхней террасой нашего дома, громады густых темных туч, расточающих обильную прохладную тень. Это чудо и эта безграничная щедрость наполнили меня ощущением той радости, которая есть свобода,- такую свободу мы обретаем в любви самого близкого друга.

Мне хочется повторить то, что я уже говорил в одной из своих статей. Представьте себе, что на нашу землю прилетел житель другой планеты и услышал человеческий голос, записанный на граммофонную пластинку. Его внимание прежде всего привлечет вращающаяся пластинка. Он не способен постичь объективную истину, которая кроется в этом, и потому удовлетворяется установлением объективного научного факта - ведь пластинка есть нечто осязаемое, нечто поддающееся измерению. Он не поймет, как этот механизм может сказать что-нибудь душе. Но если в стремлении постичь тайну он встретится с композитором и внезапно проникнет в сердце музыки, то сразу же поймет значение музыки, как выражения личности.

Простая информация о фактах, открытие какой-либо силы суть проявления внешнего, а не внутреннего мира. Единственным критерием истины служит счастье. Мы узнаем истину по ее музыке, по той радости, с которой она приветствует истину, сокрытую в нас самих. Вот что является подлинной основой всякой религии, а не какие-либо догмы. Я уже говорил, что свет мы воспринимаем не как волны эфира, а утро не ждет, чтобы его представил нам ученый. Точно так же мы приобщаемся к бесконечной реальности внутри нас, лишь когда постигаем чистую истину любви или добродетели. Тут не помогут ни толкования теологов, ни глубокомысленное обсуждение этических проблем.

Повторяю, моя религия - это религия поэта. Она плод внутреннего видения, а не только знания. Честно признаюсь, что я не могу удовлетворительно ответить ни на вопрос о том, что такое природа зла, ни о том, что происходит после смерти. И все же я знаю, что бывали минуты, когда душа моя касалась бесконечного, глубоко познавала его сущность в озарении радости. В Упанишадах сказано, что наш разум и наши слова не могут проникнуть в Святилище Высочайшей Истины, и тот, кто его осознает, избавляется от всех страхов и сомнений благодаря непосредственной радости души.

Ночью мы спотыкаемся о различные вещи и остро ощущаем их разобщенность, день раскрывает перед нами великое единство, объемлющее всех их. И человек, чье внутреннее видение прояснено светом его сознания, сразу же постигает духовное единство, дарящее над всеми расовыми различиями, и его разум, встречаясь с отдельными проявлениями разобщенности в человечестве, не принимает их как нечто раз и навсегда установленное. Такой человек сознает, что успокоение можно найти лишь во внутренней гармонии, заключенной в истине, а не в каких-то внешних обстоятельствах; он понимает, что прекрасное несет в себе вечное убеждение в нашем духовном родстве с реальностью, которая ждет своего совершенного воплощения в нашей ответной любви.

Известный комментатор Вед Саяначарья^* говорит:

^* (Саяначарья (XIV в.) - комментатор "Ригведы".)

"Благословенна еда. принесенная богу и остающаяся в поле для свершения обряда, ибо она есть символ Брахмы, Прародителя Вселенной".

Из этого следует, что Брахма безграничен в своей щедрости, которая неизбежно находит выражение в вечном мировом процессе. Это целая доктрина о происхождении всего мира и, следовательно, о происхождении искусства. Из всех живых существ на земле только человек обладает жизненной и духовной энергией, превосходящей его насущные отражающих его щедрость, а не беспросветную нужду. Обыденным голосом можно разговаривать и даже кричать, то есть делать то, чего от нас требует повседневная жизнь; но голосом, наделенным особой красотой и выразительностью, мы можем петь, и в этом находим радость. Искусство раскрывает богатство человеческой жизни, которая ищет свободы в совершенных формах, являющихся в этом случае самоцелью.

Все косное и нежизнеспособное только существует, а не живет. Жизнь - непрерывное творчество, она таит в себе избыточные силы, переливающиеся через узкие границы Сегодня и Здесь в неустанном стремлении раскрыть себя в различных формах самовыражения. Наше тело имеет органы, необходимые для его жизнедеятельности, но оно не просто вместилище желудка, сердца, легких и мозга. Оно представляет собой образ,- и его величайшая ценность в том, что оно может выразить личностное начало. Оно обладает цветом, формой, способно двигаться,- эти качества в большинстве своим излишни, поскольку необходимы лишь для самовыражения, а не для самосохранения.

Эта живая атмосфера избыточного в человеке, как воздух светом, пронизана его воображением. Воображение помогает нам объединить разрозненные факты гармонией и затем выразить эту гармонию в наших делах, направленных на достижение радости совершенства. Воображение пробуждает в нас Всечеловека, провидца и творца всех времен и народов. Непосредственное осознание действительности в ее чистейшей форме, не омраченной тенью своекорыстия, независимо от моральных и утилитарных соображений доставляет нам радость, как и самораскрытие нашей личности. То, что на обычном языке мы называем прекрасным, то, что проявляется в гармонии линий и красок, звуков или в сочетании слов или мыслей, восхищает нас только потому, что мы не можем не признать в нем Высшей Истины. "Любви достаточна она сама",- сказал поэт, она заключает в себе свое объяснение, радость, которую можно выразить лишь с помощью искусства, обладающего такой же законченностью. Любовь свидетельствует о чем-то существующем вне нас, но это "что-то" наделено интенсивностью, передающейся и нам. Лучи любви ярко освещают ее объект, даже если этот объект лишен каких-то ценных свойств.

Постигая мир окружающий, "Я есмь" во всем прозревает свою протяженность, свою собственную бесконечность. К несчастью, из-за нашей ограниченности и множества мелких забот большая часть мира, простершаяся вокруг нас, не озарена светом нашего внимания: все нам видится словно в дымке, проходит мимо нас, подобно каравану теней, ночным пейзажем, который мы видим из окна освещенного купе; мы знаем, что существует внешний мир и что это немаловажный факт, но в этот момент для нас гораздо важнее железнодорожный вагон.

Если бы свет нашей души мог со всей яркостью озарить хоть несколько из бесчисленного множества предметов в мире и таким образом сделать их для нас реальными, они постоянно взывали бы к нашему творческому сознанию, вечно требуя своего выражения. Эти предметы находятся в том же царстве, что и наше стремление к обогащению нашего собственного "я".

Я вовсе не хочу сказать, что вещи, с которыми мы связаны узами своекорыстия, воплощают дух реальности, напротив, их затмевает тень, отбрасываемая нашим "я". Слуга не более реален для нас, нежели возлюбленная. Скованные узким пониманием полезности, мы все свое внимание переносим с человека, совершенного во всех отношениях, на человека, просто полезного. Толстый ярлык с указанием рыночной цены заслоняет собой абсолютную ценность реальности.

Сам факт нашего существования подтверждается тем, что все остальные также существуют и "Я есмь", заключенное во мне, пересекает границы своей конечности, как только оно глубоко постигает себя в "Ты еси". Такое пересечение границ конечности вызывает радость - радость, которую приносит прекрасное, любовь и величие. Самоотречение и, в еще большей степени, самопожертвование являются свидетельством познания бесконечности. Подобная философия и объясняет радость, которую мы черпаем во всех видах искусства, а произведения искусства усиливают чувство единства, являющего собой единство истины, заключенной в нас самих. Моя личность не что иное, как осознанный принцип живого единства; она одновременно и охватывает все явления, и переходит границы внешнего в этих явлениях, свойственных только мне: я имею в виду знания, чувства и желания, волю, память, любовь, деятельность,- словом, все, мне принадлежащее. Личность, которой доступно понимание Единого, выражает свое понимание в предметах, мыслях и делах, сгруппированных воедино. Принцип единства, который содержится в личности, более или менее полно выражается в прекрасном или гармонии взаимосвязанных идей или явлений; и все это становится остро ощущаемой действительностью и, следовательно, приносит радость. Представление личности о действительности, которая находит свое совершенное раскрытие в полной гармонии, нарушается с появлением диссонанса, потому что диссонанс противоречит понятию об единстве, заложенном в основе этого представления.

Все остальные факты были осознаны нами в результате постепенного накопления опыта, и наши познания о них постоянно претерпевают различные изменения, благодаря все новым и новым открытиям. Мы никогда не можем быть уверены, что до конца постигли характер чего- либо существующего. Но эти познания были нами получены одновременно с убеждением, которое не нуждается ни в каких доказательствах. Это убеждение таково: "Источником всей моей деятельности является моя личность: эта личность невыразима в словах, но в ее истинности я уверен больше всего на свете. Хотя все прямые свидетельства, которые могут быть взвешены и измерены, говорят о том, что знаки на бумаге оставляют мои пальцы, а не что-либо иное, ни один здравомыслящий человек никогда не усомнится в том, что не эти механические движения создают мои книги, а некая сущность, которую можно познать лишь через любовь, но не иначе". Таким образом, мы различаем две стороны в нашей личности: одна из них относится к законам окружающей среды, а другая к воле, обитающей в самой личности.

Личность - это ограничение безграничного: личное пробуждается в боге, когда он творит.

Он ограничивает себя пределами своего собственного закона; игра, которая есть этот мир, чья реальность заключена в его отношении к личности, продолжается. Предметы различаются не по своей сущности, а по своей видимости, иными словами, в зависимости от того, кто на них смотрит. Это и есть искусство, истинность которого проявляется не в сущности или логике, а в выражении. Абстрактная истина может принадлежать науке и философии, но реальный мир принадлежит искусству.

Мир как искусство есть игра Верховного Существа, упоенно творящего образы. Попробуйте разложить образ на составные части - он ускользнет от вас и никогда не раскроет свой вечный секрет. Пытаясь обнаружить жизнь, скрытую в живой ткани, вы найдете углерод, азот и множество других вещей, совершенно непохожих на жизнь, но не ее самое. Явление не дает возможности судить о себе на основании своей внешней структуры. Вы можете назвать его майей - иллюзией - и притвориться, что не верите ему, но великого художника, творца иллюзий, это не трогает. Ведь искусство - это майя, и оно не имеет никакого другого объяснения, кроме того, что оно кажется тем, что оно есть. Оно никогда не пытается скрыть свою неуловимость, оно смеется даже над собственными определениями и играет в прятки, то скрывая, то открывая свой лик, постоянный в его переменчивости.

Таким образом, жизнь, представляющая собой непрерывно длящийся взрыв свободы, находит свой ритм в постоянном возвращении к смерти. Каждый наш день, даже каждое мгновение есть смерть. Иначе перед нами была бы безликая пустыня бессмертия, вечно немая и неподвижная. Итак, жизнь есть майя, как любят повторять моралисты, она есть, и она не есть. Мы находим в ней только ритм, в котором она проявляется. То же самое горные породы и минералы. Разве не доказала наука, что главное различие между элементами - это ритм? Отличие золота от ртути основано только на различных ритмах строения их атомов, подобно тому как различие между королем и его подданными заключается не в различии их тел, а в различных ритмах их положения. И здесь вы обнаруживаете за сценой художника, владеющего волшебным искусством ритма, который придает видимость телесного бестелесному.

Что такое ритм? Это движение, созданное и регулируемое гармоническим ограничением. Это творческая сила в руках художника. До тех пор пока слова облечены в форму неритмичной прозы, они не создают сколько-нибудь прочного ощущения реальности. Но стоит придать им ритм, как они начинают трепетать во всем своем великолепии. Возьмите, например, розу. В нежной ткани ее лепестков вы обнаружите все, что необходимо для цветка, но розу, представляющую собой майю, образ, вы не найдете. Ее законченность, которая несет на себе отпечаток бесконечного, исчезает. Роза предстает предо мной неподвижной, но ритм, вложенный в нее при создании, саму эту неподвижность наделил поэзией движения. Ту же поэзию движения вы найдете в динамических свойствах картины, обладающей полной гармонией. Она звучит, словно музыка, в нашем сознании, придавая ему естественный ритм движения, совпадающий с нашим собственным ритмом. Если бы картина состояла из негармоничной совокупности красок и линий, она была бы мертвенно-неподвижна.

Совершенный ритм сообщает произведению искусства свойства звезды, которая, несмотря на свою кажущуюся неподвижность, вечно движется, уподобляет его пламени, на первый взгляд неподвижному, но в действительности воплощающему в себе движение. Великая картина живет вечно, а газетные новости, даже самые трагические, мертвы. Некоторые из них могут просто затеряться в газете, так и не обратив на себя внимания, но если придать им надлежащий ритм, они засверкают вечным сиянием. Таково искусство. Одно лишь прикосновение его волшебной палочки придает неумирающую реальность любому предмету, связывает его с нашей личностью. Мы стоим перед произведением искусства и повторяем; я знаю тебя, как самого себя, ты реально.

Один из моих китайских друзей, гуляя со мной по улицам Пекина, в большом возбуждении показал па осла. Обычно мы лишь тогда узнаем, что осел - реальное существо, когда он лягает нас или когда мы нуждаемся в его, столь неохотно оказываемой, помощи. Но в таких случаях мы познаем реальность не в осле, а вне его, в какой-нибудь нашей цели или телесной боли. Поведение моего друга сразу же напомнило мне китайские стихи, в которых восхитительное чувство реальности воспринимается так непринужденно и выражается столь просто.

Эта чувствительность к прикосновению внешнего мира и восторг, испытываемый при его познании, значительно снижаются, когда в нашем обществе появляется бесчисленное множество сложных целей, настойчиво взывающих к их достижению, когда на нашем пути скапливаются проблемы, которые необходимо принять во внимание, и течение жизни замедляют вещи и мысли, не поддающиеся гармоничному сочетанию.

Это становится все явственнее с каждым днем, особенно в наш современный век, когда больше времени уходит на приобретение жизненных удобств, чем на наслаждение ими. По сути дела, жизнь погребена под материальными благами, она подобна саду, заваленному кирпичами, привезенными для сооружения забора. Воздвигают целые горы кирпича и цемента; тщетно приходит весна в это царство мертвых вещей: цветы так и не распускаются.

Наше сознание подобно туристу, торопливо рыскающему по дешевым лавкам, где продаются всякие безделушки с весьма иллюзорной ценностью. Это происходит потому, что естественная тяга сознания к простой жизни заглушена постоянными заботами. Литература, созданная в такой суетности, постоянно сует свой нос в самые неподходящие места в поисках необычных вещей и эффектов. Все ее силы уходят на то, чтобы казаться оригинальной. Она тщится непрерывно изменять стиль, как будто это мода на дамские шляпки; и ее произведения напоминают скорее хорошо отшлифованную сталь, чем цветущую жизнь.

Литературные моды быстро истощают себя и редко отличаются глубоким характером. На какой-то миг они поражают взор и тут же исчезают, как стремительно несущаяся пена. Попусту растрачивая все силы, подобного рода литература сама мешает своему внутреннему развитию; подобно осенним листьям, она за короткий срок претерпевает множество внешних изменений. С помощью румян и мушек она создает некую видимость современности, посрамляющую ее прежний, совсем недавний лик. Своими кривляниями она уподобляется кактусу в пустыне, которому не хватает скромности в его уродливых формах и миролюбия в колючках и который олицетворяет собой вызывающую неучтивость, столь характерную для напускной гордости бедняка. С чем-то похожим мы часто сталкиваемся при чтении произведений современной литературы; трудно не заметить их колючих парадоксов и судорожной жестикуляции. Нередко в этих произведениях встречается и мудрость, но эта мудрость потеряла свое спокойное достоинство, она боится равнодушия толпы, которую привлекает все экстравагантное и необычное. Смотреть на эту суетливую мудрость так же печально, как и глядеть на пророка, прохаживающегося в шутовском колпаке перед восхищенной толпой.

Во всех великих произведениях искусства, в том числе и литературных, человек выражал свои обычные чувства в форме необычной, однако естественной. Вордсворт описывал в своих стихах жизнь, покинутую любовью, с обычным пафосом, которого вправе ожидать всякий нормальный разум в этой ситуации. И хотя картина, в которой он воплотил свои чувства, была неожиданной, каждый здравомыслящий читатель не может не восхищаться таким образом:

 ...и снег занес 
 Гнездо, что притаилось среди роз.

Как-то мне попалось современное произведение, в котором появление звезд сравнивается с сыпью, внезапно проступившей на вздувшемся теле темноты. Автор, очевидно, боится писать о холодной чистоте усыпанного звездами неба, чтобы его не обвинили в банальности. С точки зрения реализма, образ, который он употребил, вполне уместен и может быть даже признан смелым в его беззастенчивой грубости. Но это не искусство - это визгливый крик, нечто, напоминающее современную рекламу, которая преодолевает невнимание толпы с помощью знания ее психологии.

Создавать иллюзию силы, выдвигая на первый план аномалию,- не признак ли это духовного паралича? Современное искусство пускает в ход всю свою ловкость, чтобы поразить и выставить напоказ необычное, и это свидетельствует об убывающей силе его воображения. Когда литература какой-либо эпохи всячески стремится к фальшивой новизне в форме и содержании, это значит, что она стареет, теряет чувствительность и хочет обострить свой притупившийся вкус откровенным неприличием и щекочущим прикосновением невоздержанности. Мне говорили, что все это лишь признаки реакции на литературу, созданную в прошлом веке, с ее приторно сладкой изысканностью, слишком уж роскошным туалетом и сверхутонченностью выражений. По-видимому, она достигла крайних пределов утонченности, которая почти до неузнаваемости зашифровала свои условности, благодаря чему даже скромные таланты способны составить себе достаточно громкое имя. Возможно, это объяснение верно. Но, к несчастью, реакция на что-либо редко обладает спокойствием непосредственности, часто она представляет собой лишь обратную сторону медали, которую отвергает как фальшивую. Реакция против манерности может создать новый вид манерности, воинствующей манерности, которая, в подражание дикарю, раскрашивающему свое тело яркими красками, старается придать своему стилю некую примитивную грубость. Устав от аккуратно разбитых клумб, садовник с суровой решимостью начинает повсюду воздвигать искусственные скалы, избегая естественного вдохновения ритма из почтения к тирании моды. В превознесении мятежа проявляется то же чувство стадности, которое раньше проявлялось в восхвалении покорности и ее противоположности - неподчинения и сводящееся, в сущности, к той же покорности, только проявляемой с вызывающим видом. Фанатичное преклонение перед мужеством приводит к мускулистому атлетизму, пригодному лишь для Цирка, а не к рыцарству, скромному и вместе с тем непобедимому, по праву претендующему на почетное место во всех областях искусства.

Защитники этого течения часто говорят, что подобное выставление напоказ кричащей грубости и дешевой сенсации оправдывается нелицеприятным признанием фактов как таковых. По их мнению, реализма не следует избегать, даже если он оборван и дурно пахнет. Но в тех случаях, когда это относится не к науке, а к искусству, мы должны провести границу между реализмом и реальностью. В естественной обстановке болезнь представляет собой реальность, которая не может быть отвергнута и литературой. Но болезнь в больнице относится к сфере данной науки. В этом случае болезнь - абстракция, и если позволить ей появиться в литературе, она может принять неправдоподобный вид из-за ее нереальности. Подобные блуждающие призраки плохо совмещаются с обычной обстановкой, неверные пропорции окружения приводят к искажению их собственных пропорций. Такое пренебрежение существенным не представляет собой искусства, а является лишь трюком, использующим уродство, чтобы выдвинуть ложные притязания на реальность. К несчастью, нередко встречаются люди, которые верят, что нечто, с большой силой поражающее их, дает более широкий кругозор, чем уравновешенные и сдержанные факты, для постижения которых надо приложить усилия. Весьма возможно, что из-за недостатка досуга число таких людей увеличивается. Для того чтобы дать им стимул, который, как они хотят верить, является стимулом к эстетическому постижению действительности, опустошаются темные подвалы сексуализма и аптеки, торгующие моральной отравой.

Я вспоминаю простую строку из песни одного племени, живущего по соседству: "Мое сердце подобно каменистому руслу безрассудного ручья". Специалист по психоанализу несомненно определит это как типичный пример подавления желания и, таким образом, низведет эту строку до простой иллюстрации предполагаемого факта, точно так же мы можем подозревать, что в куске угля таится огненное вино солнца забытых веков. Но это - литература; неважно, что побудило воплотить этот факт в песню, главное, что он приобрел форму образа, творения сугубо личного и тем не менее всеохватывающего. Случаи подавления желания весьма многочисленны и обычны. Но это сравнение единично и необыкновенно. Эти слова волнуют слушателя не потому, что выражают собой психологический факт, а потому, что содержат в себе нечто личное, отражая личную действительность, принадлежащую всем временам и всем народам в мире человечества.

Но это еще не все. По своей форме песня, несомненно, несет на себе отпечаток личности, которая ее создала. В то же время, сумев преодолеть личное, она поднялась выше своего источника - эмоционального склада автора. Она освободилась от цепей чьей-то одной жизни, достигла ритмического совершенства, которое ценно само по себе. Ее слова созданы, как явствует из названия, в самом мрачном настроении. Никто не может сказать, что для ясного ума есть что-либо приятное в воспоминании о чувстве отчаяния. Однако эту песню нельзя забыть, потому что, как только стихотворение создано, оно навсегда отделяется от источника своего возникновения: история его стушевывается и на первый план выдвигается полная независимость. Личная печаль императора^* сразу же обрела свободу, как только приняла вид поэзии, выраженной в камне; она стала апофеозом рыданий, половодьем восторга, залившим каменистое русло - его страдающее сердце. То же относится и ко всякому творению. Капля росы не ведает, в своем законченном совершенстве, откуда она явилась на свет.

^* (Личная печаль императора...- имеется в виду Шах Джахан из династии Великих Моголов, который выстроил мавзолей Тадж Махал для своей любимой жены Мумтаз Бегум. Правил в 1628-1658 гг.

Кризис цивилизации. Речь Р. Тагора, произнесенная по случаю его восьмидесятилетия в Шантиникетане (14 апреля 1941 г.). В тот же день раздавалась брошюра с текстом.)

Употребляя слово "творение", я подразумеваю, что благодаря ему некоторые голые абстракции приняли форму конкретного единства в своем отношении к нам. Можно проанализировать сущность творения, но не единство, которое проявляется в его самораскрытии. Литература как искусство представляет для нас тайну, заключенную в ее цельности.

Мы читаем:

 Словом высказать нельзя 
 Всю любовь к любимой. 
 Ветер движется, скользя, 
 Тихий и незримый. 

 Я сказал, и все сказал, 
 Что в душе таилось. 
 Ах, любовь моя в слезах, 
 В страхе удалилась. 

 А мгновение спустя 
 Путник, шедший мимо, 
 Тихо, вкрадчиво, шутя, 
 Завладел любимой*.

^* (Стихи Вильяма Блейка в переводе С. Маршака.)

В этом стихотворении есть своя грамматика, свой словарь. Если мы расчленим эти стихи на составные части и попытаемся выпытать у них признание, стихотворение, которое представляет собой "единое целое", исчезнет, как легкий ветерок,- тихо и незримо. Никто не знает, почему стихи говорят больше, чем отдельные слова, из которых они сложены, как они преодолевают все свои законы и общаются с личностью. Смысл единства - это вечная загадка.

Что касается определенного смысла этих стихов, то здесь открывается широкое поле для предположений. Если бы их содержание было изложено в обычной прозе, мы выказывали бы нетерпение и даже, вероятно, стали бы искать противоречия. Мы, несомненно, попросили бы объяснить, кто был этот путник и почему он завладел любимой без всяких разумных побуждений для этого. Но когда перед нами стихи, нам незачем просить объяснения, если только мы не увлекаемся коллекционированием значений, как иные коллекционированием мертвых бабочек. Стихи как творение, означающее нечто большее, чем просто мысль, неизбежно завоевывают наше внимание; а смысл их слов вызывает такое же чувство, как улыбка на прекрасном лице, непостижимая, неуловимая и все же приносящая радость.

Единство стихотворения выражено в его ритмическом языке, в его характерности. Ритм проявляется не просто в соразмерном сочетании слов, но и в значимом соединении идей, в музыке мысли, порождаемой трудно определимым принципом расстановки, который основывается не на логике, а на внутренней интуиции. Трудно определить значение слова "характерность". Оно включает в себя целый ряд аспектов, которые сообщают ему большую динамичность. Сочетание этих аспектов может быть неуклюжим, неотделанным, нестройным. Однако оно обладает динамической силой в своей совокупности, властно требующей признания нашего разума - часто вопреки нашему желанию. Лавина обладает характерностью, которой лишена даже более тяжеловесная масса снега, если она неподвижна. Характерность лавины раскрывается в движении ее массы, в ее неисчислимых возможностях.

Художник должен напоминать миру, что благодаря истинности выражения мы глубже постигаем истину. Если созданный человеком мир представляет собой не столько выражение его творческого духа, сколько механическое устройство, предназначающееся для выработки энергии, то наше выражение сковывается и ремесленническая сноровка подменяет собой богатство, характерное для живого развития. В своей творческой деятельности человек наполняет природу своей собственной жизнью и любовью. Но его узко практическая энергия вступает в противоречие с природой и изгоняет ее из его мира, исказив и осквернив ее уродством честолюбивых стремлений.

Мир, созданный самим человеком, с его режущими слух криками и чванством, накладывает на человека отпечаток, который не имеет ничего общего с личностью и поэтому в конечном итоге лишен всякого значения. Многие великие цивилизации погибли из-за такого ложного выражения человечности, из-за паразитизма, вскармливаемого богатством и приверженностью к материальным благам, из-за глумливого духа отречения и отрицания, которые преграждают нам путь к истине.

Художник должен провозгласить свою веру в вечное "да", заявив: "Я верю в то, что над нашей землей и в ней существует идеал, идеал рая, являющегося не плодом фантазии, а напротив, абсолютной реальностью, в которой все существует и движется".

Я верю в то, что этот рай проглядывает в солнечном свете и зелени земли, в красоте человеческого лица и богатстве человеческой жизни, даже в вещах, которые кажутся незначительными и незаметными. Повсюду на этой земле бодрствует и шлет свое приветствие Дух рая. Он тайно достигает нашего внутреннего слуха, настраивая арфу нашей жизни, которая воссылает музыку своих стремлений за пределы конечного, не только в молитвах и надеждах, но и в храмах, этих языках каменного пламени, в картинах, увековечивших мечты, в танце, который представляет собой экстаз созерцания в неподвижном центре движения.