Глава шестая. В тюрьме и на свободе. Разногласия. Общинные распри. Все с начала

Итак, Ганди - в тюрьме. К своему заключению он относится как к естественному, более того - неизбежному этапу борьбы за свободу. Для Ганди страдания, стойкое перенесение невзгод, тяжких жизненных испытаний - "честные средства" для достижения цели. В противоположность формуле иезуитов "цель оправдывает средства" он утверждает, что средства управляют целью и меняют ее; достойная и благородная цель достигается достойным и исключительно ненасильственным "страдальческим" путем. Он говорит, что свобода должна быть выстрадана в тюрьмах, а иногда и на эшафоте. Средства для Ганди должны быть чистыми, возвышающими человека духовно, ибо между средством и целью "существует такая же нерушимая связь, как между зерном и деревом". Каково семя, таково и растение. Добровольное принятие на себя мученической миссии есть органическая часть движения сатьяграхов. По толкованию Махатмы, жизнь происходит из отрицания смерти: "Условием роста пшеницы служит гибель зерна. Жизнь проистекает из смерти". Поэтому мученическая смерть за свободу - благо.

Утверждая справедливые, "страдальческие" и непременно ненасильственные средства борьбы, Махатма мало беспокоится о самой цели. "У меня нет ясного представления о его целях, - сокрушается по этому поводу Джавахарлал Неру, - я сомневаюсь, ясно ли он представляет их сам. Мне достаточно одного шага, говорит он, и он не старается заглянуть в будущее... "Позаботьтесь о средствах, а цель сама позаботится о себе", - вот что он никогда не устает повторять".

Морально он вполне доволен своей участью. Дух и вера его остались непоколебимы. Недавнее чувство уязвленной гордости из-за вынужденного покаяния перед лордом Ридингом, после событий в Чаури Чаура, сменилось сознанием смиренно принятого им наказания за "духовное падение" и безрассудное насилие соотечественников.

Поначалу тюремные власти запрещают Ганди даже работу на прялке, чтение книг; ему не разрешили спать на открытом воздухе в тюремном дворике. Узник покорен: никаких жалоб на жестокое обращение. Все тюремные правила выполняются им беспрекословно. В шутку он называет тюрьму "гостиницей его величества короля Англии". Лорд Ридинг ответил ему на это, что тюрьма для политических заключенных - не спальные апартаменты за счет государства, а место отбытия наказания.

Позднее, правда, власти позволили узнику читать религиозную литературу: вера порождает смирение с судьбой. А чтобы скрасить его одиночество, они подселили к нему какого-то африканца, не знавшего ни английского, ни какого-либо из индийских языков. Ганди научился объясняться с ним на пальцах. Когда сокамерника ужалил скорпион, Махатма, не задумываясь, высосал из его раны смертельный яд. К слову сказать, змеи, скорпионы и прочие ядовитые твари - непременные обитатели индийских тюрем. Ганди довольно легко свыкся с этим соседством и смотрел на постоянную угрозу для своей жизни весьма фаталистически.

Примитивный, лишенный каких-либо удобств тюремный быт ничуть не угнетает Махатму. Он долгие годы сознательно лишал себя тех мелких удобств, к которым человек так привыкает, что лиши его их - и жизнь для него утратит свою привлекательность. Наверное, с этой целью и были когда-то придуманы тюрьмы. Но Ганди - стоик и аскет по убеждению. Скудное питание (вареный горох, пресная лепешка, кое-какие овощи) - вполне достаточный для него рацион. Безукоризненное (для тюремных условий) санитарное состояние он поддерживает в камере сам и подает в этом пример другим заключенным. Мылом, поскольку оно сварено из жира животных, он не пользуется совсем, тем не менее всегда чист и опрятен. Из-за того же предубеждения к мылу бреется лезвием по сухой коже.

Через некоторое время "поверженному" вождю разрешается (разумеется, с санкции самого вице-короля) повседневно общаться с одним из земляков-гуджаратцев и надиктовывать ему книгу под условным названием "Мой опыт в поисках истины". Британских политиков очень интересовал заголовок. С огромным интересом книгу Ганди ждали и его последователи, и его политические противники.

Некоторые из друзей Махатмы уже давно советовали ему написать автобиографию, другие же, напротив, отговаривали, поскольку-де литературные произведения подобного рода характерны для Запада и совсем не приняты на Востоке. Они опасались, что суждения их вождя могут со временем измениться, и тогда люди, руководствующиеся в своих поступках его авторитетным словом, будут введены в заблуждение. Эти доводы вначале показались Ганди убедительными, но желание откровенно рассказать историю своих поисков истины оказалось сильнее. В течение 1922-1924 годов, находясь в тюрьме Йервада, он работает над этой книгой. Во вступлении к ней он пишет: "...Мои искания в сфере политики известны не только Индии, но в какой-то степени всему цивилизованному миру. Для меня они не представляют большой ценности. Еще меньшую ценность имеет для меня звание "махатмы", которое я получил благодаря этим исканиям... Чем больше я размышляю и оглядываюсь на пройденный путь, тем яснее ощущаю свою ограниченность".

"Я прошу, чтобы никто не считал советы, разбросанные по страницам последующих глав, непререкаемыми... Я надеюсь познакомить читателя со своими ошибками и заблуждениями. Моя задача - описать свои искания в области сатьяграхи, а вовсе не рассказывать о том, какой я хороший".

Поразительно, но Ганди абсолютно лишен тщеславия и не претендует на откровения великого человека. Кажется, он даже хочет унизить себя. "Будучи убежден, - пишет он, - что возможное для одного - возможно для всех, я не держу в тайне свои искания". Ганди говорит, что к своим исканиям истины он подходит подобно ученому, который, хотя и делает опыты весьма продуманно и тщательно, однако на незыблемости своих выводов не настаивает. "Я далек от мысли претендовать на окончательность или непогрешимость своих выводов, - заявляет он. - Единственное, на что я претендую, сводится к следующему: мне они представляются абсолютно правильными и для данного момента окончательными. Будь это иначе, я не положил бы их в основу своей деятельности. Но на каждом шагу я либо принимал, либо отвергал их и поступал соответствующим образом".

В общем, Ганди трудно обвинить в застое мысли, в догматическом подходе к меняющейся политической обстановке и к историческим условиям борьбы за независимость. Однако живой и гибкий образ его мышления заключается в жесткую религиозную форму. "...Я поклоняюсь богу только как истине. Я еще не нашел ее, но ищу, - пишет он во вступлении к своей книге. - ...Все же до тех пор, пока я не познал эту абсолютную истину, я должен придерживаться относительной истины в своем понимании ее".

В автобиографическом труде Ганди выступает как строгий судья себе и своим поступкам. Его личная жизнь накрепко связана каким-то особым внутренним нервом с политической деятельностью. Он остро реагирует на все, что происходит в мире. Подчас он кажется трагичным в своей благородной наивности, но именно человеческая мудрость и политическая честность выделяют его среди других людей.

Общедемократическая основа мироощущения Ганди, раскрытая в "Автобиографии", представляет собой уникальный исторический материал. Он дает возможность увидеть в ретроспективе и зарождение империалистических войн, и начало антиколониальной борьбы народов за свое национальное и социальное освобождение.

"Автобиография" Ганди, по словам Раджендры Прасада, его близкого соратника, ставшего позднее первым президентом свободной Индии, охватывает в основном период его становления, когда он готовил себя для великих дел, которые были еще впереди.

Книга Ганди переведена на десятки языков мира. В 1934 году в переводе на русский язык известного индолога, ныне профессора, лауреата Международной премии им. Дж. Неру Р. А. Ульяновского она была издана в Советском Союзе. "Советские люди хорошо понимают, - говорится в предисловии Ульяновского к третьему изданию "Автобиографии" и основных работ вождя индийской национально-освободительной революции, - что М. К. Ганди всегда был в гуще народа Индии, жил его жизнью, отражал его надежды и чаяния. Он всегда черпал вдохновение в той тяжелой борьбе, которую вел с британскими властителями, в самоотверженности и мужестве простого народа, честно и искренне стремясь облегчить его участь, отвратить от него бедствия, вдохновить его на поиски нового, более совершенного общества".

В книге Ганди пытается соединить личное с общественным, индивидуума с государством, отдельную нацию со всем остальным миром. Уже в этой работе он подходит к мысли о необходимости для человечества отказаться от применения силы в решении международных конфликтов. Так или иначе, Ганди вплотную подходит к выводу о том, что вопрос сохранения мира - прерогатива не одних правительств; мир можно сберечь путем проявления доброй воли народов, путем подлинно массовых выступлений людей против войны. Пока эта мысль звучит абстрактно, без конкретной критики империалистических кругов, порождающих агрессивные и захватнические войны. Ганди, однако, не просто пацифист, говорящий: пусть остается несправедливость - только бы не было войны. Нет, он настаивает на непременном устранении социального зла, колониального угнетения; призывает к борьбе со всеми бесчеловечными проявлениями эксплуататорского общества.

Вместе с тем он глубоко убежден, что вооруженная сила - негодное средство для того, чтобы изменить мир к лучшему. Оружием нельзя одержать победу ни над низменными страстями людей, ни над их возвышенными идеалами. Поэтому Ганди призывает вести борьбу средствами сатьяграхи. Но если люди не сумеют овладеть этим, как он считает, в высшей степени эффективным средством, не поймут его преимуществ, им придется прибегнуть к оружию, говорит Ганди.

Хотя Ганди отрицал, что он положил основу некоему новому "изму", его книга содержит политические, морально-этические и философские концепции, совокупность которых теперь принято называть гандизмом. "Автобиография" - не житие святого, как на Западе - одни иронически, другие искренне - пытались ее представить, что больно задевало и огорчало автора, а открытая для всех людей исповедь души, возмущенной существующим миропорядком, в котором "человек человеку - волк".

"Автобиография" написана простым и ясным языком, без ханжества, приукрашивания и лести, без заигрывания автора с читателем. Повествование действительно походит на публичную исповедь; ничего не утаивая, Ганди не останавливается даже и перед честным обнажением интимных сторон своей жизни.

В этот период жизни Ганди - во время и особенно после судебного процесса, в тюрьме, - мучительно переосмысливает свое отношение к политике английского правительства, к самой Британской империи. Вся его прежняя лояльность к английской короне, мечты о справедливом политическом и экономическом сотрудничестве метрополии с ее колониями, рассуждения о хороших, добрых королях и неумелых, плохих правительствах теперь совершенно исчезают из его лексикона, и он уже больше не верит в добровольный, счастливый и процветающий союз Англии и Индии. Ганди словно пробудился от долгого сна и, оказавшись в реальном мире, понял, что английская политика в Индии - это грубый инструмент для осуществления ее колониальных целей. "Вся ситуация теперь изменилась для меня. Мои глаза открылись, - признается он. - Опыт сделал меня мудрее. Я рассматриваю существующую систему правления как очень плохую, и чтобы покончить с ней или исправить ее, понадобятся весьма серьезные усилия всей нации. Сама по себе она не может улучшиться. То, что я все еще верю в честные намерения многих английских чиновников, нисколько не помогает мне, потому что они так же слепы и так же заблуждаются, как я когда-то. Следовательно, я не могу испытывать никакой гордости, называя империю своей или себя ее гражданином. Напротив, я полностью осознал, что я пария, неприкасаемый империи. Я должен, таким образом, постоянно молиться о ее коренном преобразовании или полном уничтожении".

Интересно, как бы реагировал на подобное заявление Махатмы его первый наставник в политике Гокхале? Несомненно, он был бы поражен, как изменились политические взгляды Ганди. Ведь несколькими годами раньше Ганди, как и Гокхале, не допускал даже мысли о разрыве Индии с Англией. Оба почитали за благо быть подданными английской короны. Припоминается в этой связи разговор Гокхале с английским сановником, лордом Хардингом, который спросил его, как бы он отнесся к тому, если бы все английские чиновники и войска в месячный срок покинули Индию. "Я был бы обрадован, услышав эту новость, - ответил Гокхале, - но прежде чем вы достигли бы Адена, мы телеграфировали бы, чтобы вы вернулись".

Можно было бы и не приводить здесь эту "остроту" Гокхале, но разве в ней не отражались угодническая политика помещичье-буржуазных кругов Индии, уровень их национального самосознания? Став идейным вождем Конгресса, Махатма Ганди объективно проводил такую политику, которая ставила национальную буржуазию во главе всенародного освободительного движения. Однако присущая буржуазии двойственность и нерешительность ослабляли внутриполитические позиции Конгресса.

Тем временем, пока Ганди отбывал срок тюремного заключения, на воле, в Конгрессе, происходил процесс перегруппировки сил. Ранее в его рядах появилось много новых людей, случайных попутчиков неудавшейся кампании гражданского неповиновения. Теперь, разочаровавшись, они покидали партию. Но даже часть конгрессистов, которые сознательно вели борьбу, оказалась сломленной и капитулировала. В ИНК, в его центральных и местных органах засели сомнительные личности, которые действовали как провокаторы и явно были связаны с полицейскими службами.

Это обстоятельство не должно вызывать удивления. Конгресс оставался широкой организацией, которая, как отмечал Дж. Неру, по существу представляла одновременно несколько политических групп и даже более или менее самостоятельных партий, входивших в нее как бы на правах коллективных членов, с единой платформой. Поэтому в зависимости от приливов и отливов в национально-освободительном движении в ИНК преобладали и усиливали свое влияние то одни, то другие группировки.

После ареста Ганди в Конгрессе царила обстановка уныния и пессимистических настроений. Начался процесс эрозии веры в политику несотрудничества с правительством. Махатме предстояло пробыть в тюрьме еще немалый срок. Большинство же руководящих деятелей ИНК уже вышли на свободу. Они не были едины в оценке создавшейся в стране обстановки: среди некоторых из них вера в действенность гардистской сатьяграхи была серьезно поколеблена.

В стране все чаще стали давать знать о себе религиозно-общинные распри. Разобщенность, внутриполитические разногласия, кастовость индийского населения вполне устраивали колонизаторов. Лорд Ридинг был доволен обстановкой; он слал в Лондон оптимистические отчеты: с гандистским движением, кажется, удалось покончить. Да и сам Ганди со своим хилым здоровьем вряд ли выдержит срок заключения.

Воинствующая тактика далеко идущего несотрудничества с правительством и массового гражданского неповиновения законам никогда не устраивала либералов. Они стояли по другую сторону баррикад и оттуда давали народу "разумные" советы, как себя вести. А Ганди был с народом. Поэтому либералы упрекали его в том, что ему изменила умеренность, чувство ответственности за будущее страны. Они не желали следовать его "фанатичным" призывам покинуть высокие посты в системе индийской гражданской службы. Недалеко от либералов ушла и часть конгрессистов, в основном индийская элита, преуспевающие буржуа и помещики, которые были не прочь поговорить о национальной свободе своей страны при условии сохранения в Индии верховной власти за английской короной.

Именно на этой основе еще в 1919 году разошлись политические пути Ганди и былой повелительницы "старой гвардии" Конгресса Энни Безант. Куда девалась ее прежняя боевитость и политическая смелость? Отдавшая многие годы жизни служению Индии, теперь она и слышать не хотела о полном национальном самоопределении этой страны. Она - за ограниченную самостоятельность Индии в рамках неделимой Британской империи, как максимум на правах самоуправляющегося доминиона.

Ганди знал Безант еще по Лондону, когда был студентом. Тогда она казалась ему недосягаемой, и он восхищался ее политическим талантом, неиссякаемой энергией. Но прошли годы, и она стала консервативной, осторожной, начала бояться внезапных перемен и риска; потянулась к официальным верхам, больше стала считаться с мнением власть имущих. Она, однако, продолжала любить Индию - свою вторую родину, оставаясь ее патриоткой. В то же время - где-то в потаенных глубинах души этой неистовой ирландки - проснулась дама-патронесса, горделивая леди-европейка, которая сочувствовала индийцам и иногда "снисходила" до простых людей, но никогда не становилась вровень с ними. Умение Ганди заглянуть в тайные уголки души друзей позволило ему сразу же понять чувства и противоречивые мотивы поступков Безант.

Но надо отдать должное гордой даме: несмотря на свое ревнивое отношение к непререкаемому авторитету Ганди, она посещала обитель на реке Сабармати. Ганди продолжал относиться к ней с благоговением и заметно смущался, когда был вынужден вежливо отклонять ее советы. Как правило, Безант приезжала в обитель в сопровождении новых соратников: руководителей либеральной партии, членов законодательных собраний, видных общественных деятелей. Среди них были Шринивас Састри, наследовавший после кончины Гокхале пост председателя общества "Слуги Индии", Канджи Дваркадас - правый профсоюзный лидер, член законодательного собрания Бомбея и генеральный секретарь созданной Безант организации "Лига за самоуправление".

В один из визитов в ашрам Сабармати гости без энтузиазма приняли приглашение Ганди разделить с ним скудный постный завтрак и самим вымыть грязную посуду: таков был порядок в обители, и хозяин ни для кого не делал исключения. Правда (так было и в этот раз), он иногда говорил, что если его друзья не привыкли к такой работе, то он с удовольствием помоет посуду сам: слуг в обители не было.

Безант еще раньше (это было в 1919 году) уговаривала Ганди не начинать кампанию гражданского неповиновения, предрекая кровавые беспорядки, экономический и политический хаос, разгул анархии в стране. Она настоятельно советовала ему принять предложение лорда Ридинга о созыве "конференции круглого стола", в которой, как предполагалось, должны были участвовать, помимо лиц, уполномоченных правительством, представители различных политических партий, религиозных общин и сословных групп Индии.

В принципе Махатма всегда был сторонником переговоров, и эта идея поначалу даже импонировала ему. Но поразмыслив, он твердо решил, что на этот раз цена переговоров была бы слишком велика: надо было снять с повестки дня переговоров программу несотрудничества с правительством. Да и переговоры в то время не сулили ничего хорошего. Ганди отдавал себе отчет, что согласись он сесть за стол переговоров - и Ридинг навяжет разобщенным на конференции индийцам решения, которые только введут народ в заблуждение. В создавшихся условиях Ганди ответил Ридингу отказом. Безант вспылила; ответ Ганди она расценила как отказ от решения вопроса мирным путем, да и от самого мира в стране, который он так оберегал.

И вот теперь, когда предостережения либералов и Безант оправдались и кампания гражданского неповиновения задохнулась в дыму Чаури Чаура, все, кто был в оппозиции к Ганди справа, торжествовали победу.

Неудавшаяся кампания гражданского неповиновения усилила разочарование в методах Ганди и на революционном фланге национально-освободительного движения Индии, в рядах радикально настроенных конгрессистов. В конгрессистской партии обозначилось левое крыло, которое возглавили молодые индийские партиоты Джавахарлал Неру и Субхас Чандра Бос. Еще более острой критике подвергся внеклассовый подход Ганди к политическим проблемам индийского общества со стороны руководителей первых марксистских кружков и групп коммунистов, появившихся в стране в начале 20-х годов. В 1922 году Ш. А. Данге, бомбейский студент, еще недавно активный участник движения несотрудничества, стал издавать еженедельную газету "Соушелист" - это был первенец марксистско-ленинской периодической печати в Индии. Познакомившись с ленинскими работами, Данге выступил с критическим анализом утопических сторон учения Ганди.

Распространение марксистской идеологии в Индии особенно волновало правительство Англии, которое, опасаясь "пагубного" большевистского влияния России на британские колонии, возглавило в эти годы международную антисоветскую кампанию. Совсем не случайно поэтому совпали, с одной стороны, антисоветские акции английского правительства, а с другой - усиление репрессивной политики в Индии. Правительство Англии предъявило молодой Советской республике пресловутый "ультиматум Керзона" (суть которого сводилась к тому, чтобы путем прямой клеветы обвинить большевиков во вмешательстве во внутренние дела стран Востока) и одновременно организовало в Индии несколько показательных процессов над индийскими коммунистами, возвратившимися из эмиграции. Весьма примечательно, что всем им были предъявлены сфабрикованные обвинения в принадлежности к "большевистским агентам".

Английская тайная полиция и суды действовали расчетливо: им важно было расколоть национально-освободительное движение, столкнуть и противопоставить друг другу разные политические течения, сделать невозможным их слияние в единый антиимпериалистический поток.

Колонизаторы используют объективную критику Конгресса и его вождя со стороны радикально настроенных патриотов и рабочих лидеров с тем, чтобы запугать умеренных конгрессистов угрозой проникновения в их ряды чуждого им "иностранного" влияния, "безответственных и антинациональных элементов", способных будто бы ввергнуть страну в пучину безоглядного насилия. В известной степени властям удается направить освободительное движение по реформистскому пути.

Такие влиятельные конгрессисты, как М. Неру, Ч. Р. Дас, В. Дж. Патель, и раньше высказывали сомнение в правильности избранной Ганди тактики бойкота законодательных собраний, учрежденных английской правительственной реформой 1919 года. Тогда эти конгрессисты согласились присоединиться к проводимой Ганди кампании несотрудничества, но в глубине души они не одобряли установки вождя бойкотировать реформу. Им, юристам, профессиональным ораторам, привыкшим к словесным баталиям и верящим в магическую силу аргументов, казалось, что участие в законодательных органах открывало для них широкую возможность воздействовать на правительство и в конечном итоге принудить его даровать Индии демократическую конституцию. Они, разумеется, соглашались с Ганди в том, что законодательные собрания не могут выражать волю индийского народа. В самом деле, английское правительство в Индии оставалось неподотчетно центральной законодательной ассамблее. Большинство членов ее верхней палаты (государственного совета) назначалось правительством. Оно же назначало почти треть членов нижней палаты ассамблеи. Вице-король по-прежнему обладал в стране верховной властью: ему принадлежало право введения или отклонения любого закона независимо от решения ассамблеи. Английские губернаторы в провинциях единолично управляли финансами, поддерживали порядок, осуществляли право вето в местных законодательных собраниях.

И все же после поражения кампании несотрудничества Мотилал Неру и Ч. Р. Дас решили использовать законодательные собрания как легальные трибуны для оказания давления на правительство.

Приходившие в тюрьму вести с воли очень печалили Ганди: он сознавал свое бессилие повлиять на Мотилала Неру, столь сильного характером человека. К тому же в июне 1922 года в Лакхнау состоялось совещание Всеиндийского комитета Конгресса. Назначенная им специальная комиссия с целью выяснения вопроса, готова ли страна к проведению широкой кампании неповиновения, пришла к отрицательному выводу. Мнение комиссии не удивило Ганди: ему и без вывода комиссии было известно об этом. Поэтому он и приостановил кампанию. Народ в лучшем случае мог оказать пассивное сопротивление правительству, но он был еще плохо организован, недостаточно воспитан политически и морально, чтобы успешно осуществить общенациональную, глубоко сознательную и по-настоящему непримиримую кампанию гражданского неповиновения, рассуждал Ганди. Надо было временно отступить, выждать и терпеливо, настойчиво готовить страну к новой кампании, продолжать разъяснять народу суть принципов сатьяграхи - ненасильственной освободительной революции. Однако вывод конгрессистской комиссии объективно играл на руку тем, кто требовал перемен в политике Конгресса, ревизии установок Ганди.

Процесс размежевания конгрессистов зашел далеко. В декабре 1922 года на очередной сессии ИНК произошел фактический раскол партии. Но значительное число конгрессистов осталось верным своему лидеру, находившемуся в тюрьме. Их стали называть "противниками перемен". Они отстаивали продолжение политики несотрудничества с правительством и бойкота законодательных собраний.

Тогда Ч. Р. Дас, который был в это время президентом ИНК, оказавшись в меньшинстве, покинул свой пост и вместе с Мотилалом Неру создал новую, так называемую свараджистскую партию (партия независимости). Свараджисты призывали баллотироваться в законодательные собрания, завоевывать места в центральной законодательной ассамблее, с тем чтобы, как они убеждали, изнутри этой цитадели власти подрывать устои колониальной политики правительства и добиваться предоставления Индии конституции и прав доминиона.

Линия размежевания в политике прошла не только через Конгресс, она пролегла через семьи известных индийских борцов за свободу. Джавахарлал Неру, например, не одобрил действий отца и продолжал активно работать в Конгрессе. Сторонник свараджистов В. Дж. Патель, оправдываясь, говорил, что "их вхождение в законодательные органы будет подобно проникновению во вражескую крепость с целью одержать над неприятелем победу". Его брат, Валлабхаи Патель, оставаясь лояльным к Ганди, отвечал на это, что бастионы колонизаторов расположены не в законодательных собраниях, а в армейских казармах и в полицейских участках - повсюду, где функционируют колониальные учреждения, и поэтому правительство может спокойно оставаться у власти еще 100 лет и без законодательных собраний, если даже свараджистам удастся осуществить свой план подорвать собрания изнутри.

В конце концов между сторонниками Ганди и свараджистами было достигнуто нечто вроде джентльменского соглашения - не мешать каждой группировке идти избранным ею путем, оставаясь при этом в Конгрессе. "Противники перемен" решили исподволь, без лишнего шума готовить всеиндийскую кампанию гражданского неповиновения на апрель 1923 года. Обстановка в стране складывалась, однако, не в пользу "противников перемен". Число конгрессистских волонтеров катастрофически падало и вскоре составило всего лишь 8 тысяч человек на всю страну. Чувствовалось отсутствие Ганди. О проведении общенациональной кампании гражданского неповиновения даже и думать было нечего. В то же время политический вес свараджистов возрастал. На первых порах создавалось впечатление, что в период спада движения они даже предложили, по крайней мере внешне, эффективную программу критики правительства.

Только что вышедший из тюрьмы Мухаммед Али неожиданно высказался в поддержку свараджистов, сказав, что, по его мнению, Махатма, будь он на свободе, предоставил бы Конгрессу возможность внести в программу несотрудничества необходимые коррективы в соответствии с требованиями изменившейся в стране обстановки. Али даже дал понять, что будто бы он имеет на этот счет прямые указания от Ганди. В действительности же Ганди оставался при своей точке зрения - никакой поддержки правительству, никакого сотрудничества с ним. По-видимому, Али, чтобы сделать свое выступление более убедительным, решил использовать авторитет вождя, с которым, как все знали, он был очень дружен. Поэтому многие конгрессисты ему с легкостью поверили.

Джавахарлал Неру писал об этом трудном периоде, что, сохранив веру в Ганди как в руководителя, он начал более критически относиться к некоторым его установкам и взглядам. Правда, в 1919 году призыв Махатмы Ганди провести кампанию ненасильственной борьбы против англичан привел молодого Неру в неописуемый восторг, и он готов был слепо, не раздумывая, идти за Ганди. "Я тотчас откликнулся на призыв. Последствия не имели для меня никакого значения", - писал он об этом времени. Под воздействием Ганди, желая следовать его примеру, Джавахарлал Неру раз и навсегда отказался от адвокатской карьеры и решил посвятить себя целиком делу освобождения Индии. Он даже резко изменил уклад свой жизни: бросил курить, отказался от европейского костюма, перешел на вегетарианскую пишу, стал изучать древние литературные памятники индуизма. Теперь же безоглядный восторг всем, что предлагал и делал Ганди, стал проходить.

Ни одна из существующих в ИНК основных групп - ни сторонники участия в законодательных собраниях, ни противники ревизии политической линии Ганди - не привлекала Неру. Первая, как он считал, откровенно сворачивала в сторону реформизма; представители второй, объявляя себя горячими последователями Махатмы, на самом деле "подобно большинству учеников великих людей придавали больше значения букве учения, нежели его духу. В них не было активного начала, и на практике большинство из них были безобидными и благочестивыми социал-реформистами". Единственным преимуществом гандистов было их стремление поддерживать связь с крестьянскими массами; свараджисты же всецело были поглощены парламентской тактикой, живого общения с народом у них не было. Среди свараджистов оказалось немало карьеристов, заискивающих перед колониальными властями, чтобы получить через законодательные собрания теплые местечки на государственной службе, обрести синекуру под покровительством англичан. Мотилал Неру, узнав о низменных поступках свараджистов, возмущенный их политическими интригами, гневно грозил "отсечь больную ветвь".

В самом Конгрессе сложилось центристское руководство, которое могло существовать, лишь маневрируя между двумя основными группировками.

В декабре 1923 года в Коконаде, на юге Индии, состоялась очередная сессия ИНК. На этот раз председательствовал на сессии Мухаммед Али. Он уговорил Джавахарлала Неру занять пост секретаря Исполнительного комитета Конгресса. Али был человеком острого ума, энергичным, честным, но неуживчивым: если ему кто-то был не по душе, сработаться с ним он уже не мог. К Джавахарлалу он питал большую симпатию, во всем доверял ему, хотя людьми они были совсем разными и по складу ума, и по темпераменту. Кроме того, Али был религиозен до фанатизма, а Неру слыл атеистом. Обладая обостренным чувством юмора, Али не в состоянии был сдержать себя, чтобы не высмеивать друзей, что их очень обижало. Уравновешенность Джавахарлала, его сдержанность (черты характера, которые так ценил в нем Ганди) оказались очень полезными для сотрудничества. Али и молодой Неру неплохо сработались. Сварливый характер Али отталкивал людей, превращал лояльных в противников. Неру, наоборот, противников умел обращать в своих сторонников. В обстановке разлада в руководстве Конгресса они все же удерживали его формальное единство. Оба безоговорочно соглашались с Ганди в том, что главная опасность для освободительного движения заключалась в общинно-кастовой замкнутости и религиозной нетерпимости, привнесенных в сферу политики. Конгресс же должен остаться целостной партией. И здесь важно не допустить разделения его членов по религиозной принадлежности. С этой задачей новые лидеры ИНК, в отсутствие Ганди, в целом справлялись.

Однако чувствовалось, что Али, как воинствующий мусульманин, прилагал огромные усилия, чтобы совладать с собой и не навязывать коллегам идею об исключительности и превосходстве ислама над другими религиями. Его все больше тянуло в "чистый сонм" братьев по вере. Пробыв год на посту председателя ИНК, он стал постепенно отходить от Конгресса, или, как он, оправдываясь, говорил, Конгресс начал отходить от него. Отчуждение Али от конгрессистов будет с прискорбием переживать Ганди: он возлагал на него большие надежды и ожидал от него помощи в создании индусско-мусульманского политического единства. На другого мусульманского лидера - Джинну - не приходилось рассчитывать: он уже открыто противопоставлял Конгрессу возглавляемую им Мусульманскую лигу - партию мусульманских помещиков и буржуазии.

Вопреки усилиям Конгресса, английским властям удалось в некоторых районах страны разжечь индусско-мусульманские распри. Повсюду в провинциях одна за другой стали возникать религиозно-феодальные партии. Правительство вело дело к тому, чтобы противопоставить Конгрессу фронт реакционных партий и консервативных организаций.

В начале 1924 года Индия узнала: у Ганди острый приступ гнойного аппендицита - его жизнь в опасности. Власти перевозят его из тюрьмы в госпиталь; необходима срочная операция. Врачи опасаются, что в случае неудачной операции и смерти Ганди им придется иметь дело с возмущенным народом Индии.

Ганди окружен группой друзей и высокопоставленных индийцев, среди них - и глава общества "Слуги Индии" Шринивас Састри. Больной понимает деликатность положения, создавшегося для врачей-англичан. За несколько минут до операции он, превозмогая боль, надиктовывает и подписывает заявление, которое должно снять ответственность за исход операции с хирурга полковника Маддока и его ассистентов. В самый критический момент, когда Махатма лежал на операционном столе, погас свет, и Маддок, обливаясь потом, продолжал операцию при свечах. Утренние газеты 13 января 1924 г. оповестили страну, что операция закончилась благополучно, самочувствие больного удовлетворительное.

Центральное и бомбейское законодательные собрания под сильным нажимом заседавших в них свараджистов и либералов одобряют официальное обращение к представителям верховной власти в Индии с просьбой о досрочном освобождении Ганди из тюрьмы. Губернатор Бомбея сэр Лесли Вилсон отклоняет просьбу. Однако вице-король решил подойти к этому вопросу иначе: почему бы в данном случае не продемонстрировать великодушие Британской империи? Такой шаг мог произвести впечатление и подействовать на многих. Верховный правитель Индии рассудил, что коль крылья у Ганди уже подрезаны, то навряд ли он сможет высоко подняться над политической ареной страны и направлять ход событий. Его помилование лишь ослабит антианглийские настроения среди индийцев и польстит либералам, к чьим услугам правительство нередко вынуждено было прибегать, как к своей социально-политической опоре в Индии.

Ганди протестует. Он заявляет, что болезнь не может служить законным основанием для его досрочного освобождения. Ему неприятно проявление непрошеной заботы о нем со стороны властей. Махатма возмущен и сконфужен. Но как бы там ни было, стража у дверей его больничной палаты снимается. 5 февраля 1924 г. Ганди объявляют, что он уже на свободе. Делать нечего - с тюремного довольствия он уже снят.

Крайне истощенный, очень слабый после перенесенной тяжелой операции, Ганди отправляется в Джуху, местечко на побережье близ Бомбея. Туда к нему потянулись деятели Конгресса и других политических партий: всем не терпелось поговорить с ним, узнать его мнение о политической обстановке, сложившейся в стране, выяснить его дальнейшие планы. Приехали в Джуху отец и сын Неру. Старший Неру, приложивший вместе с либералами немало усилий, чтобы добиться освобождения Ганди, теперь хотел излить ему душу и попытаться заручиться его поддержкой. Но разъяснение намерений свараджистов ни в коей мере не повлияло на негативное отношение Ганди к ним. Дружеские беседы Мотилала Неру не возымели действия - Ганди не шел на компромисс. Между тем лидеру свараджистов так недоставало политического благословения Махатмы! Каждый остался при своем мнении, и печать шумно комментировала их разногласия.

Джавахарлал Неру также вернулся из Джухи несколько разочарованным. Ганди не рассеял его сомнений. Молодому, радикально настроенному лидеру конгрессистов хотелось бы получить от вождя ясные указания о путях и формах дальнейшей борьбы. Он жаждал скорее вступить в схватку с властями и прямой дорогой повести страну к независимости. Но Ганди не знал прямой и близкой дороги к свободе. В изменившихся условиях он даже решил отложить на время применение тактики массовой сатьяграхи и выдвинул некую "конструктивную программу" действий, как он называл ее сам.

На первый взгляд конструктивного в этой программе было немного. Вождь ограничивался малым: поощрение ручных ремесел, и в первую очередь ручного прядения; борьба против "неприкасаемости", то есть социально-бытовой дискриминации индийцев, находившихся вне кастовых сословий индийского общества, можно сказать - вне закона; широкая пропаганда индусско-мусульманского единства; и, наконец, проведение ограниченных по числу участников пробных кампаний гражданского неповиновения. Вот слагаемые "конструктивной программы" Ганди. Для начала, считал он, этого достаточно. Прежде всего надо было сорвать усилия англичан, направленные на раскол национального движения, сохранить массовую базу Конгресса, и в первую очередь удержать городские средние слои, ремесленников и буржуазию; воспитать и психологически подготовить население страны для решительного выступления против колонизаторов в будущем. На вопрос, когда наступит это будущее для ненасильственного, мирного свержения власти колонизаторов, Махатма ответа не давал. Он говорил: "Я - не пророк и не гадалка. Поживем - увидим. Сейчас же давайте трудиться, не хныкая и не забегая вперед".

Сановные либералы, побывавшие в Джухе, успокоились: "конструктивная программа" Махатмы, как им показалось, не предвещала революционных бурь. Ничто не мешало им по-прежнему умиляться индийско-английским сотрудничеством, которое можно было бы охарактеризовать разве только как сотрудничество наездника с лошадью. Они же восхваляли великолепие и мощь Британской империи, умилялись предоставленной им возможностью время от времени вращаться в среде английских аристократов и иногда быть приглашенными за стол к губернатору и даже к самому вице-королю. На имперской конференции в Лондоне один из лидеров либеральной партии Тедж Бахадур Сапру, упоенный высоким доверием, оказанным ему, сказал: "Я горжусь тем, что именно моя страна делает империю великой". А Шринивас Састри был назначен имперским послом. И это в то время, возмущался Джавахарлал Неру, когда "империя могла обращаться с нашими соотечественниками, как с циновкой для вытирания ног..."

Свараджисты, руководимые старшим Неру и Ч. Р. Дасом, продолжали активную деятельность в законодательных собраниях. В некоторых провинциях им удалось провалить правительственные бюджеты; они принимали резолюции, требовавшие созыва "конференции круглого стола" для обсуждения условий предоставления свободы Индии.

Шумели свараджисты, шумела пресса - создавалось впечатление расцвета демократии в стране, но это был дразнящий мираж: власти смеялись над "парламентским экстазом" индийских депутатов. Губернаторы в провинциях и вице-король в Дели не колеблясь утверждали отвергнутые законодательными собраниями бюджеты и презрительно бросали в корзины с мусором неугодные им резолюции и решения. И тогда, понимая свою беспомощность перед верховной властью, свараджисты утихали, умолкала послушная властям пресса. Что свараджисты еще могли сделать? Им оставалось покориться реальной власти колонизаторов или покинуть стены законодательных органов. Жизнь, политический опыт учили их: никаких законов, противоречащих интересам колонизаторов, принять они не могли; выйти же на улицу, обратиться к народу у них не хватало смелости, более того, они не верили в способность народа взять судьбу страны в свои руки.

В середине 1924 года в Ахмадабаде проходило заседание Рабочего комитета Конгресса. Ганди, следуя своей "конструктивной программе", выдвинул требование об обязательном собственноручном прядении в качестве условия для приема в Конгресс. Некоторые конгрессисты расценивали это требование как деспотизм вождя. Предложение Ганди вызвало решительное сопротивление со стороны свараджистов. Больше всего возмущались Мотилал Неру и Дешбандху Дас, которые в знак протеста покинули заседание. Ганди нервничал, казалось, он терял почву под ногами. На этот раз ему, максималисту, когда дело касалось его личных моральных убеждений, пришлось отступить и пойти на примирение с оппозицией. Согласившись с тем, чтобы собственноручное прядение было признано лишь одним из возможных условий приема в члены Конгресса наряду с уплатой вступительного взноса, Ганди посчитал разумным сделать уступку свараджистам и по вопросу их участия в законодательных собраниях.

Всеми силами Ганди стремился избежать раскола Конгресса и поэтому заявил, что свараджистская партия должна стать неотъемлемой частью ИНК. В декабре 1924 года он пошел даже на заключение соглашения со свараджистами, которое стало известно как "пакт Ганди - Неру - Даса". В ущерб позиции Ганди из Рабочего комитета ИНК были выведены его сторонники - "противники перемен" Раджагопалачария, В. Патель и др.

В правительственных кругах в открытую заговорили, что М. Неру и Ч. Р. Дас оттеснили Ганди и стали играть главную роль в национальном движении. Ганди, мол, отошел от политики, популярность его пошатнулась, и он выдохся. Утверждали, что существовавшие ранее столь сердечные отношения между Махатмой и старшим Неру нарушились. В связи с переменами в руководящем органе Конгресса вице-король Ридинг доносил в Лондон: "Ганди теперь следует за Дасом и Неру, хотя они прилагают максимум усилий, чтобы создать у него самого и его сторонников впечатление, что он - один из лидеров, если не глава Конгресса".

Но все это было простой спекуляцией колониальных чиновников, не знавших души Индии и не разбиравшихся в ее людях. Некоторое отчуждение в отношениях между Ганди и Мотилалом Неру, если и было, длилось недолго. Аскет и эпикуреец, словно положительный и отрицательный заряды, тянулись друг к другу. Чем все же объяснить прочность добрых отношений, существовавших между этими людьми? Ответ на вопрос дает сам Мотилал Неру. В предисловии к своей книге "Течение мысли", содержащей избранные места из произведений Ганди, он пишет: "Мне приходилось слышать о святых и сверхчеловеках, но я никогда не имел удовольствия с ними встречаться и должен признаться, что отношусь скептически к факту их существования. Я верю в людей и в дела рук человеческих. Высказывания, собранные в этом томе, принадлежат человеку и являются его творением. Они говорят о двух великих свойствах человеческой природы - Вере и Силе..."

Мотилал Неру не считал Ганди святым, но восхищался им как человеком, умеющим держать слово, политическим лидером, обладающим непреклонным духом и верой в конечную победу. В свою очередь, Ганди ценил в Мотилале ту же убежденность, его приверженность идеалам свободы, деловитость и неиссякаемую энергию, его способность жертвовать личным для благополучия своего народа.

В июне 1925 года умер Дешбандху Дас. Его смерть была большой утратой для бенгальских патриотов и свараджистской партии. Мотилал Неру лишился своего ближайшего друга и соратника. Скорбел об утрате и Ганди. Он всегда говорил о Дасе как о человеке, беззаветно и искренне преданном делу освобождения Индии.

Начиная с 1924 года и в течение последующих трехчетырех лет Ганди переживал тяжелый период раздумий, поисков, сомнений. Основной принцип борьбы за свободу оставался для него непререкаемым: это сатьяграха. Однако ему недоставало политических и идеологических средств, одинаково приемлемых для всего народа; он испытывал огромную трудность в определении революционной ситуации, в выборе момента для всеиндийского мирного восстания; он ощущал потребность в подборе ключей к решению многих социальных проблем; еще больше его волновала углублявшаяся индусско-мусульманская разобщенность, при которой свободная Индия как единое, светское и миролюбивое государство была немыслима. Махатма был неспокоен. Он ездил по стране, всматриваясь в лица людей, наблюдая их поступки, изучая настроения. Он словно припадал своим чутким ухом к самой груди Индии, вслушиваясь в ее дыхание, в неровное биение ее измученного сердца.

Ганди все больше склонялся к мысли, что его "конструктивная программа" сама по себе не принесет желаемого результата, что она должна быть дополнена активными действиями людских масс. Один Конгресс, каким бы многочисленным он ни был, добиться победы был не в состоянии. Он начал понимать необходимость перемен в политической тактике борьбы с правительством. "В конечном итоге, - писал он в минуты критических размышлений, - те, кто вел активную политическую жизнь в старой манере, видимо, не могут теперь сидеть сложа руки, пока мечтатель, подобный мне, не наметит действенную программу, основываясь на безобидной игрушке, подобной той, какой является прялка".

Ганди пошел на широкие уступки свараджистам. Они, поглощенные парламентской борьбой, так или иначе будоражили общественное мнение; в пылу полемики рождались политические идеи. Хотя дело не двигалось вперед, возмущенные голоса доносились до Лондона, и там время от времени заднескамеечники в парламенте делали запросы правительству о положении дел в Индии.

Для Ганди было аксиомой, что любые, самые горячие и красивые, речи лидеров должны быть услышаны самим народом, приняты им и поддержаны массовым энтузиазмом, единением людей в их "святом движении" к справедливой цели. Но "святая" позитивная энергия масс в начале 20-х годов, проявленная в ходе кампании гражданского неповиновения, вдруг обернулась разрушительной силой, горько размышлял Махатма. В стране то там, то здесь вспыхивали религиозно-общинные погромы. В сентябре 1924 года в Кохоте были вырезаны 155 индусов. Все индусское население покинуло город.

"Неужели мои усилия пробудить энергию народа, мои призывы к ненасилию и правде обратились во зло и кровавые погромы?" - неустанно укоризненно звучал голос Ганди, обращенный к соотечественникам. Узнав о событиях в Кохоте, он объявляет 21-дневную голодовку, которую проводит в доме Мухаммеда Али. Мрачная весть всколыхнула всю страну: вождь готов отдать свою жизнь в знак примирения общин.

Политические деятели, руководители различных религиозных общин собираются в Дели на специальную "конференцию единства". В ее работе участвуют 300 делегатов, в их числе Энни Безант, братья Али, видный конгрессист М. М. Малавия, митрополит Индии Весткотт. Конференция обращается к индийцам с призывом соблюдать принцип свободы совести и вероисповедания, осуждает насилие, религиозную рознь и нетерпимость, призывает общины к проявлению доброй воли, к согласию и братству.

По истечении двадцать первого дня, 8 октября 1924 г., в присутствии собравшихся в доме Али руководителей индусских, мусульманских и христианских общин, Махатма закончил голодовку со словами: "Разбитые головы не могут объединить сердца людей".

Мир восстановлен. Но долго ли он продлится? Лорд Беркенхед в связи с религиозными погромами писал вице- королю Ридингу: "...Мы, и только мы, можем играть в этом (в общинных распрях. - Авт.) роль дирижеров". Это действительно было так. Но Ганди не хотел мириться со злой действительностью. Он снова пошел в народ, чтобы начать все сначала и доказать колонизаторам, что индусы и мусульмане - братья, сыны одной родины, которая может быть свободной лишь при условии их совместных усилий. Махатма не мог и не хотел соглашаться с колонизаторами, утверждавшими, что индийцы не в состоянии решить религиозно-общинный вопрос в духе взаимного уважения. Его поражало, как религиозной верхушке, индусским и мусульманским феодалам и буржуазии удавалось, используя священный для мусульман Коран или индуистские священные писания, добиваться поддержки чуждых нищему, голодному народу требований и программ. Простые люди, на разжигании религиозных страстей которых играли реакционные лидеры, проливали кровь своих братьев, калечили свои души только для того, чтобы их единоверцы, высокопоставленные персоны, заняли в колониальной иерархии влиятельные посты. Что было до этих постов крестьянам, рабочим, ремесленникам?

Религиозная реакция захлестнула политику, стала душить освободительное движение. Свежий ветер национализма угнетенной нации сменился затхлой атмосферой религиозных амбиций. Как индусские, так и мусульманские религиозно-общинные деятели с одинаковым рвением обрушивались на прогрессивные идеи и их выразителей. Между ними установилось полное единодушие в отношении отстаивания социальных и политических интересов привилегированных групп: князей, крупных землевладельцев, промышленников и торговцев. Толкаясь в приемных английских чиновников, подобострастно складывая ладони и сгибаясь перед ними в низких поклонах, они стремились получить от колонизаторов очередную подачку и защиту от своего же народа.

Страна задыхалась от религиозного дурмана. Он проникал и в самую влиятельную всеиндийскую политическую организацию - в Конгресс. Мусульмане-конгрессисты объединились в группу "националистическая мусульманская партия". Индусские конгрессистские деятели Мадан Мохан Малавия и Лала Ладжпат Рай создали внутри ИНК свою группу, которая сотрудничала с реакционной индусской партией "Хинду махасабха". Центр в политике ИНК сместился вправо.

В условиях Индии лидеры национально-освободительного движения, в том числе Локаманья Тилак, чтобы обрести широкую поддержку народа, использовали наиболее доступную для него мораль и этику индуизма. Они противопоставляли самобытное, общенациональное, духовное наследие индийцев всей системе колониального угнетения. Так поступал и Ганди. Национализм, основанный на религии, характерен для многих стран Востока. Проявился он и в Индии. В этой огромной стране, в обстановке, серьезно осложненной наличием разных религиозных общин, самыми влиятельными были индусская и мусульманская. Перед Ганди, общенациональным лидером, стояла труднейшая задача объединить усилия миллионов индусов и мусульман в едином освободительном движении, сделать понятным, что независимо от религиозной принадлежности индусы, мусульмане, индийцы, исповедующие другие религии, составляют одну индийскую нацию, у них одна родина.

Ганди на какое-то время отходит от непосредственного руководства Конгрессом. Он должен снова преодолеть путь "со дна до поверхности", подготовить страну духовно. Прежде чем добиваться независимости, решает он, необходимо гарантировать индусско-мусульманское единство: нет его - не будет и свободы. Однако пройдет всего один год, и Ганди откажется от этого тезиса. Он заявит, что "индусско-мусульманская дружба в условиях присутствия англичан, третьей стороны, - почти невозможна". Религиозный мир восторжествует в стране лишь после завоевания ею независимости.

Джинна, поддерживаемый колониальным правительством, выдвинет разрушительную идею "двух наций Индии" - индусской и мусульманской.