Лекция VIII

Прошлый раз я попытался дать вам картину духовных исканий Индии на всем протяжении ее истории вплоть до наших дней. Надеюсь, что вы не поняли меня, однако, так, как будто я хотел сказать, что такой была жизнь всей Индии и что это картина ее жизни вообще, ибо, конечно, это не так, ибо существовала и жизнь государственная, и жизнь общественная и частная, во многом весьма далекая от глубоких духовных переживаний, о которых мы говорили. И все же эти переживания надо считать основной нотой индийской жизни и культуры, тем, что составляет ее вклад в мировую культуру. Но для цели, которую мы с вами преследуем - подготовить вас к восприятию памятников индийского искусства, нам необходимо обозреть индийскую жизнь с разных сторон, в разных ее проявлениях, в тех трех ее сторонах, на которые ее делят столь любящие системы и схемы индийцы, это dharma, artha, kama. В буквальном переводе "закон", "выгода", "наслаждение", что по смыслу правильнее всего будет передать как жизнь духовная, жизнь материальная, жизнь душевная.

Ставя сознательно и определенно жизнь духовную на первое место, считая ее главною, основою всего, индиец сознавал ясно, что существуют и телесные рамки для этой духовной жизни, которые неизбежны и, очевидно, необходимы, но которые, как мы видели, в его глазах часто приобретали вид тюрьмы, из которой надо стремиться к освобождению moksa, которая поэтому иногда и прибавляется как четвертое к только что указанным трем делениям жизни. Прошлый раз мы таким образом рассмотрели dharma (закон) - жизнь духовную, сегодня мы обратимся к жизни материальной. Если тогда моя задача была трудна - дать вам на протяжении одного часа хоть некоторое представление об основе индийской культуры, ее духовной стороне, то сегодня задача моя еще труднее, ибо в области жизни материальной разнообразие необыкновенно велико, в зависимости от особенностей рас, племен, климатов и местностей; я не упомянул при этом еще об одном факторе, который, если бы речь шла о Западе, имел бы, может быть, главное даже значение,- о времени, ибо Европа тысячу лет до нашей эры, в первые века после нее и теперь - это разные миры, в которых только специалист путем кропотливых изысканий улавливает связующие нити. Не то, как я уже говорил вам, в Индии. Один из глубочайших исследователей Индии, долго живший в ней, полюбивший ее и сроднившийся с нею, покойный проф. Бюлер^*, всегда указывал своим ученикам на поразительное сходство, можно почти сказать, тождество картины жизни Индии, как она раскрывается нам в исследовании ее древности и как она представляется нам теперь.

^* (Бюлер Г. (1837-1898) - немецкий санскритолог, занимавшийся индийским правом, расшифровкой индийских надписей, результатом чего был его учебник "Индийская палеография" (1896 г.), грамматикой санскрита и собиранием старинных индийских рукописей.)

Городская жизнь, конечно, более изменчива, но и главные устои индийской жизни - касты и брахманство - дают и большую прочность и борются с переменами. Благодаря именно этому свойству индийской жизни я и считаю свою задачу не безнадежной, ибо известные общие главные черты ясно намечаются на фоне разноречивых подробностей. Следуя принятому мною приему, я буду опять говорить главным образом языком самих памятников. В край угла я поставлю здесь два из них, которые пользуются во всей без исключения Индии общепризнанным авторитетом, один - трактат по политике^*, относящийся ко времени приблизительно 2200 лет тому назад, произведение знаменитого министра царя Чандра Гупты, основателя, как вы помните, династии Маурья, Каутилья, или Чанакья; другой памятник, который вам, вероятно, известен по имени, это "Законы Ману" - Manavadharmacastra, относящиеся ко времени, по всей вероятности, примерно 2000 лет тому назад. Произведение Чанакьи носит название Arthacastra, учебник государствоведения; это единственный памятник этого рода, дошедший до нас от столь раннего времени, ему впоследствии много подражали, и авторитет его был совершенно исключительный во всей Индии во все времена, вплоть до наших дней. Книга возникла, очевидно, не как школьный учебник, как обыкновенно возникали индийские шастры из преподавания учителем определенного предмета, а как произведение замечательного государственного деятеля, которого не напрасно один современный исследователь назвал "Бисмарком своего времени", в силу своих исключительных достоинств она попала в школы и стала уже здесь тщательно изучаемым учебником.

^* (Трактат по политике - т. е. "Арткашастра" Каутильи. По инициативе С. Ф. Ольденбурга и при его участии был начат перевод "Артхашастры". См.: Артхашастра или наука политики. Пер. с санскр. М.-Л., 1959.)

Рассматривая это замечательное произведение, мы видим, что индийское государство его времени покоилось уже вполне на той чисто брахманской основе, на которой оно, в общем, остается даже и в наши дни, подвергшись лишь в некоторые периоды влиянию нивелировавшего буддизма, а позднее отчасти и мусульманства. Эта брахманская основа была прежде всего кастовой, что мы и видим. Вот как говорит об этом Чанакья: "Обязанность брахмана: учиться (ведам), учить приносить жертвы для себя и для других, давать и принимать дары; обязанности кшатрия: учиться, приносить жертвы, давать дары, жить воинским делом и охранять людей; обязанности вайшьи: учиться, жертвовать, давать дары, заниматься хлебопашеством, скотоводством и торговлей; обязанность шудры: повиноваться членам первых трех каст - ариям, заниматься земледелием, скотоводством и торговлей, ремеслами и лицедейством. Домохозяин (человек, находящийся, как я уже говорил, на второй жизненной ступени) живет своим ремеслом или делом, женится на девушке, ровне ему по общественному положению... уделяет пищу богам, душам предков, гостям, слугам и ест затем сам то, что остается. Ученик (первая ступень жизни) должен изучать веды, смотреть за жертвенным огнем, совершать предписанные омовения, оставаться до конца жизни (или пока не женится) у своего учителя, или его сына, или у соученика. Отшельнику (третья ступень жизни) надлежит: блюсти целомудрие, спать на земле, носить волоса, сплетенные в пучок, и иметь антилоповую шкуру для сидения, приносить жертву огню, совершать омовения, чтить богов, души предков и гостей и питаться лесными плодами. Подвижнику (четвертая ступень жизни) надлежит: обуздывать чувства, отказаться от всех светских дел, отречься от собственности и от сношений с людьми, жить подаянием, жить в лесу, меняя местопребывание, заботиться о внутренней и внешней чистоте, не убивать ничего живого, быть правдивым, не завидовать, блюсти благоволение к людям и быть долготерпеливым.

Исполнение этих обязанностей ведет на небо и к вечному блаженству; при их небрежении мир гибнет или приходит в смятение. Потому государь и должен смотреть за тем, чтобы люди не нарушали своих обязанностей, ибо если он смотрит за их соблюдением, то благо ему здесь и после смерти. Народ, который ведут согласно указаниям Вед, у которого придерживаются правил для ариев и блюдут порядок каст и ступеней жизни, этот народ процветает и не гибнет". Мы видим уже здесь то теоретическое построение жизни арийца Индии, как оно продолжало и продолжает существовать и поныне. Несомненно, что действительность во многом этому построению не соответствует, так же, как, например, и в христианстве заповеди или предписания евангельские на каждом шагу нарушались. Но от этих нарушений не изменялась суть основного взгляда на построение жизни, и только для отступлений создавалась теория закона или правил для времен бедствий, во время которых разрешались отступления от строгих предписаний закона, угрожавших страшным для каждого индийца наказанием потери касты, т. е. разрывом со всеми близкими. Внеся эту поправку, т. е. указание на то, что действительная жизнь часто не отвечала тому, что из нее хотели сделать, мы имеем право пользоваться нашими источниками как показателями того, что из жизни хотели те, кто относился к ней вполне сознательно и кто мог создать для нее руководящие указания.

Мы начнем с того, что составляло основу индийской государственной жизни,- с царской власти. Относительно происхождения ее любопытно указать на две теории, в общем совпадающие, но несколько иначе объясняющие необходимость установления царской власти; первая известна нам из буддийских источников, но не заключает в себе ничего специально буддийского, вторая, брахманская, в "Законах Ману". Первая говорит о том, что человеческие существа разводили рис и делили его; однажды одно из этих существ присвоило себе долю другого, они наказали его, но затем, видя, что получилось на земле воровство и ложь (ибо укравший лгал, говоря, что не присваивает себе чужого) и насилие, решили выбрать по общему согласию такое существо, которое взяло бы в свои руки и порицание, и изгнание, и наказание, за что они ему будут отдавать ¹/₆ своего риса, собранного с полей. Ману говорит: "Когда люди, будучи без царя, разбежались во все стороны от страха, Господь сотворил для охраны своего творения царя". И тут народная этимология объясняет, что имя царя raja появилось от слова raks - "охранять".

Таким образом, совершенно ясна индийская идея царской власти: человечеству необходима сильная, единая воля, чтобы держать людей вместе и не давать им обижать друг друга. При этой постановке, с одной стороны, власть царская неограниченная, с другой - и ответственность царя перед божеством и перед своею совестью неограниченная. На практике, разумеется, неограниченность выявлялась больше в применении власти, чем в ответственности за нее, но и легенда, и история учат нас, что те высокие требования, какие предъявлялись царю, были далеко не пустым звуком и что именно то громадное значение, какое имели брахманы и их религиозно-общественные идеалы, было чрезвычайно действенным коррективом для деспотизма и самоуправства царей.

Божественный характер царской власти определенно подчеркнут. Ману говорит: "Царем, если он даже младенец, нельзя пренебрегать, думая, что он просто человек, ибо царь великое божество в человеческом образе". Какое основное орудие царской власти? Наказание, ибо наказание тоже божественного происхождения: "Для царя некогда бог сотворил наказание, образованное из сущности Брахмы, олицетворенный закон, хранителя всех существ". "Наказание есть по-настоящему царь, наказание - истинно муж по силе, руководитель, повелитель, ответственный за соблюдение закона во всех четырех ступенях человеческой жизни. Наказание управляет всеми существами, наказание их охраняет, наказание бодрствует, когда они спят; мудрые знают, что наказание это - закон". Вера в могущество и необходимость наказания чрезвычайно сильна в индийском мире; вот как Ману продолжает свою характеристику наказания: "Наказание, как следует примененное после зрелого обсуждения, делает счастливыми живые существа, примененное же безрассудно - оно губит всячески. Если бы царь не применял неустанное наказание к достойным наказания, то сильнейшие обижали бы слабейших, подобно тому как рыб жарят на вертеле. Ворон съедал бы жертвенную лепешку, собака лизала бы жертвенное масло, ни по отношению ни к чему не сохранилось бы право собственности, низшие ниспровергли бы высших. Весь мир держится в границах наказанием, ибо человек безгрешный трудно находим. Ведь из боязни перед наказанием весь мир дает то, что должен давать. Боги, данавы, гандарвы, ракшасы, змеи и птицы - все доставляют то, что должны доставлять мучимые страхом наказания". Комментаторы на Ману добавляют ссылку на Веды, где говорится: "Из страха горит огонь [Агни], из страха сияет солнце, из страха движутся и Индра, и Ветер [Ваю], и пятый - Смерть". "Все касты,- продолжает Ману,- подверглись бы осквернению, все преграды уничтожились бы, все люди бы ополчились друг на друга, если бы по отношению к наказанию была произведена ошибка. Где шествует черное наказание о красными глазами, уничтожая грешников, там люди не отступают от истинного пути, если только тот, кто руководит людьми, применяет наказание правильно. Того царя считают истинным применителем наказания, который говорит истину, поступает обдуманно, мудро и который знает закон. Царь, истинно наказующий, процветает во всех этих трех сторонах жизни, тот же царь, который любострастен, пристрастен и обманчив, будет уничтожен тем самым наказанием, которое он незаконно применяет. Ибо наказание имеет великую мощь и трудноприменимо людьми. Наказание это ниспровергает царя со всем его родом, если он отступает от закона".

Как вы могли убедиться из слов Ману, если царю дана власть неограниченная, то и требования к нему предъявляются соответственные. Этому отвечает и индийское представление о том, что, если страну постигает какое-либо бедствие, в этом виноват царь, ибо если царь справедлив и блюдет в полной мере закон, то страна его благоденствует. Естественно, вы поставите вопрос, в какой же мере то представление о царе, его правах и обязанностях, которое мы встречаем у Ману, отвечало действительности? Ответ на этот вопрос будет поневоле несколько неопределенный: несомненно, что на всем протяжении индийской истории и в разных ее частях мы можем указать на большое число государей, отвечавших выставленному здесь идеалу, но, конечно, в самой идее, не ограниченной внешними рамками и равными силами воли одного человека над другими, есть нечто чрезвычайно опасное, ибо ничто так не отзывается пагубно на человеке, особенно на среднем человеке, как власть. Находящийся у власти человек склонен переоценивать себя и недооценивать других. И мы, действительно, видим, что число государей слабых или плохих или жестоких правителей чрезвычайно велико.

Поставив перед государем известный идеал царя и указав на гибельные последствия для царя в случае неисполнения им своих обязанностей, Ману указывает затем на необходимость выбора надежных и мудрых советников - министров, которые бы выбирались из среды людей, чьи предки уже несли подобные обязанности, дабы был у них наследственный опыт. На первый план здесь, конечно, выдвигаются брахманы, значение которых в индийской жизни было всегда исключительным. Они являются всегда умеряющим, контролирующим самодержавие царя началом: если с каждым в отдельности царь и мог в случае необходимости легко оправиться, то за отдельным брахманом стояла вся его каста, а за нею далее и сами боги. Вы видите поэтому, что жизнь ставила сильные преграды на пути неограниченной власти индийского государя. Но в создании этой сильной неограниченной власти лежит одна из характерных особенностей Индии и Востока вообще, того Востока, который не столкнулся настоящим образом с новыми социальными теориями Запада и его демократизмом. Это не значит, конечно, что Восток не знал и не испытал даже отчасти этих теорий и разных народных движений, нет, Восток в очень давние времена знал их и многообразные формы государственного управления, включая до движений, близких к самому крайнему коммунизму, и формы правления, отвечающие западному республиканству^*.

^* (Древняя Индия знала ряд государственных образований, напоминающих античные республики, например республику Яудхеев.)

Но все это были эпизоды более или менее случайные, не отвечавшие основному настрою Востока, смотревшего на сильную власть, которую он мыслил только единодержавной, как на лучшую охрану порядка, а без этого порядка не была мыслима текущая жизнь, которую уже каждый строил бы по-своему, считаясь с неизбежными, конечно, отрицательными сторонами единодержавия. Он был прав по крайней мере в одном: мы видим, что центральная единодержавная власть обыкновенно мало вмешивалась в вопросы местного самоуправления и в частную жизнь человека, особенно в его духовную жизнь, так как веротерпимость была всегда присуща Индии. Единодержавие, ставившее индийского раджу на недосягаемую высоту, являлось уравновешивающим элементом по отношению к подданным царя, внося, таким образом, в жизнь страны, выражаясь нашим языком, сильную демократизирующую струю, причем главным элементом неравенства оказывалось не социальное положение человека, а его кастовая принадлежность, так как каста была незыблемою.

Есть еще одна сторона в создании единодержавия, на которую не всегда обращают внимание, но которая имеет большое психологическое значение: человек, ставивший во главу управления другого человека, которого он по значению почти приближал к богам, которому он приписывал исключительные свойства и от которого требовал и исключительных достоинств, тем самым возвышал себя, признавая, что только такому как бы сверхчеловеку он подчиняется и только его веления наряду с велениями божества он признает для себя обязательными. Вся эта идеология единодержавия и делала его таким прочным в Индии, несмотря на все часто весьма отрицательные его стороны. В этой же идеологии и следует искать причину того, почему при непомерном давлении и несправедливости народное негодование направлялось главным и почти исключительным образом на советников раджи, на его министров, а не на него самого, вызывая часто убийства или покушения против отдельных министров.

Когда один из министров кашмирского царя Джаясинха^*, царствовавшего в середине XII в., отягощал народ непосильными поборами, доведя его до отчаяния, один молодой брахман решился для спасения народа на убийство. Вот какие слова влагает кашмирский историк-современник в уста молодому убийце, обращающемуся к брату: "Взгляни, как подданные бессильные уничтожаются негодяем - царским советником, в то время как царь, потворствуя своим советникам, не обращает на это внимания. Если царь, потворствуя советникам, не заботится о несчастных подданных, то кто другой утолит их страдания? Или, быть может, справедливо, чтобы тот, кто должен быть наказан, и был наказан наказующим, а тот уже в свою очередь кем-либо иным". Высказывая такую мысль, молодой радетель народного блага продолжает: "Если мы накажем злодея, то никто из правящих не станет более притеснять народ, боясь людей решительных. Если принесением в жертву этого тела мы можем сделать счастливыми бесчисленных людей, то разве это не лучшее дело?"

^* (Джаясинха - кашмирский царь, правил в 1128-1149 гг. Здесь С. Ф. Ольденбург подробно пересказывает изложенную в хронике Калханы историю покушения на Джаясинху.)

Несомненно, что, взяв в свои руки наказание, право на которое принадлежит одному царю или тем, кому он это поручил, молодой брахман нарушал все законы, но индийский историк своим изложением как бы подчеркивает, что здесь именно мы имеем случай, когда царь, не прилагающий к делу могущественное орудие наказания, которое вручено ему одному, тем самым создает великое бедствие самоуправства. Только что приведенный пример показывает, как глубоко в сознании индийца было представление об обязанностях того единодержавного и самодержавного царя, которому он вручал судьбу целого народа. Самые разнообразные памятники самых разных времен говорят о необходимости царя: "Горе человеку невежественному, горе браку бездетному, горе подданным без пропитания, горе царству без царя". Это - бродячий стих, который встречается и в эпосе, и в сборниках изречений.

Многоначалие представляется индийцу великим бедствием: "Один царь могущественный на благо стране, а много правителей причиняют беду, как в конце мира многие солнца"^*. "В стране, где нет царя, ничто не преуспевает, нет и торговли, нет и закона, добрыми людьми исполняемого". Подобного рода изречения почти бесконечны: "Государство, в котором много руководителей, мнящих себя мудрыми и стремящихся к власти,- погибает". Мусульманское завоевание, а затем и европейский захват Индии не могли не повлиять, разумеется, и на ее государственное устройство и в известной мере и на ее политически-государственные идеалы, но все же та картина царской власти, ее понимание и значение сохраняются в значительной мере даже теперь и должны потому считаться характерными для Индии. Этим объясняется и то, что легенда сохранила нам ряд привлекательных или ярких образов царей, создав целые циклы сказаний около любимых и чтимых имен. Сохранились они не только в книжной литературе, но ими увлеклась и народная словесность в сказках и особенно в народном эпосе. Один из любимейших циклов сказаний о царях - это цикл о царе Расалу^**, особенно распространенный в Пенджабе. Он распевается певцами, преемниками тех певцов, которые жили с незапамятных времен при дворах индийских раджей, воспевая их подвиги и красоту и добродетели их жен. Иногда эти песни, от которых теперь часто сохранились одни отрывки, являются до известной степени историческими источниками, но если даже они не дают достоверных исторических фактов, то они часто отражают ярко и красиво бытовую сторону жизни. Я позволю себе поэтому дать вам пересказ небольшого отрывка из цикла пенджабских легенд о царе Расалу.

^* (Согласно индийской мифологии, в конце каждой калпы, т. е. цикла развития мира, наступает пралая, космический катаклизм, во время которого из недр океана вырывается огонь, на небе восходят одновременно двенадцать солнц, небо затягивается тучами, мечущими огонь, и все сущее испепеляется.)

^** (Подробнее см.: Серебряков И. Д. Пенджабская литература... М., 1963.)

О том, как он родился, странствовал, стал царем, и о том, какие он подвиги совершил.

Однажды жил в Индии великий царь, и звали его Салбахан. И было у него две царицы: старшую звали Ичхран, и был у нее прекрасный сын - царевич Пуран; младшую царицу звали Лона, сколько она ни молилась богам, не дали они ей сына. И была она женщина злая, из зависти и ревности оклеветала она царевича Пурана; разгневался на него царь Салбахан и в ярости своей велел отрубить ему ноги и руки. И в довершение ко всему ввергнул его в глубокий колодезь. Но царевич не умер, как того хотел отец его, милостью божиею остался он жив, и, когда теми местами проходил святой Горакх Нат^*, он освободил его из колодца, и у царевича чудом святого вновь выросли руки и ноги. Радуясь избавлению и принося благодарность за него, царевич Пуран стал отшельником-факиром, вдел священные серьги в уши, пошел за учителем и стал называться Пуран Багат.

^* (Горакх Натх - святой, мыслитель и поэт. (См.: Пхойджулла. Победа Горокхо. Исслед. и пер. И. А. Товстых. М., 1989.))

Время шло, и часто тосковал он по матери; учитель позволил ему навестить родной город. Пуран Багат пришел туда и остановился в саду, где играл еще ребенком. Но сад был теперь заброшен, и ничто не росло в нем. Опечалилось сердце его, глядя на разбитые фонтаны и засохшие деревья. Он покропил землю из своей чаши и помолился, чтобы опять все зазеленело. И деревья покрылись листьями, выросла трава, зацвели цветы, и все стало, как было прежде.

Слухи о чуде скоро распространились по городу, и стали люди приходить смотреть на святого, свершившего чудо. Услышали и царь Салбахан, и обе его жены и пошли смотреть сад. Мать Пуран Багата, оплакивавшая своего сына, ослепла от слез, и она шла к святому в надежде вернуть себе зрение; она пала перед святым на колени, прося исцелить ее: не успела она произнести еще мольбу свою, как глаза ее открылись и она прозрела.

Видя чудо, коварная царица Лона, которая все эти годы тщетно ждала сына, тоже пала ниц перед святым и просила его о сыне на радость царю Салбахану.

Заговорил тогда Пуран Багат, и суров был его голос:

- У царя Салбахана есть уже сын. Где он? Что ты сделала с ним? Говори правду, о царица, если ты хочешь найти милость у Бога.

Подавила в себе царица гордыню, и, хотя царь слышал ее, она поведала всю правду, как обманула отца и сгубила сына.

И встал Пуран Багат, простер руки к царице, улыбка озарила его лицо, и нежно сказал он Лоне:

- Истинно, царица, истинно. Воззри. Я царевич Пуран, которого ты сгубила и которого спас Господь. Есть у меня весть к тебе: родится у тебя сын, и будет он мужествен и добр. Но он заставит тебя пролить слезы такие же горькие, как те, что пролила мать моя обо мне. Возьми это рисовое зерно и съешь его, и родится у тебя сын, и все же не будет он тебе сыном, ибо как я был похищен у матери своей, так и он будет похищен у тебя. Иди с миром, грех твой прощен, но не забыт.

Вернулась Лона, царица, в свой дворец, и, когда настало время родиться ее сыну, пришли к ней три отшельника. Спросила их царица, какая судьба будет у царевича, и ответил ей младший отшельник:

- Царица, дитя твое будет мальчик, и он будет великим мужем. Но ты не должна видеть его лица в течение двенадцати лет, ибо если ты или отец увидят его ранее, чем пройдет двенадцать лет, то вы оба, наверное, умрете! Как только родится дитя, ты должна поместить его в погребе глубоко под землею и не выпускать его на свет божий в течение двенадцати лет. Когда пройдут эти двенадцать лет, он может выйти на свет, омыться в реке, надеть на себя новое платье и прийти к вам. Имя ему будет Раджа Расалу, и слава о нем разнесется далеко.

И вот, когда родился царевич, родители спрятали его в подземном дворце с нянюшками и слугами и со всем, чего только может пожелать царский сын. И с ними они поместили жеребенка, который родился в один день с ним, и меч, и копье, и щит для того дня, когда царь Расалу выйдет на свет.

Мальчик жил под землею и играл с жеребенком и разговаривал с попугаем, а слуги учили его всему, что должен знать царь.

Одиннадцать долгих лет прожил в подземелье царь Расалу и вырос высоким, стройным и сильным. И играл он с жеребенком, и разговаривал с попугаем. Когда начался двенадцатый год, закипело сердце в груди Расалу и захотелось ему неудержимо увидеть свет, голоса которого долетали в его дворец-тюрьму.

- Пойду посмотрю, откуда это идут голоса,- сказал он.

И когда нянюшки стали убеждать его не выходить еще год, он рассмеялся:

- Ни за что не останусь здесь более.

Оседлал он коня своего "Подземного", надел сияющую броню и выехал на божий свет. И когда он выезжал, нянюшки сказали ему:

Дитя, прежде всего пойди к реке, выкупайся в ней, потом выстирай сам свою одежду и возвращайся сюда, и помни, не говори ни с кем ни слова.

И отправился Расалу к реке, выстирал свою одежду, а затем отправился в город. У городских ворот был колодезь, куда женщины города ходили за водой с своими кувшинами. И стал он кидать камнями в их кувшины и разбивать их. Пошли женщины жаловаться царю Салбахану, и сказал царь:

Возьмите кувшины железные и медные, а у кого их нет, тому дам из своей сокровищницы.

Так они и поступили, но у царя Расалу были стрелы с железными наконечниками, и, когда он начал стрелять ими по кувшинам, кувшины потекли. Опять пошли женщины жаловаться к царю на его сына. Испугался царь, что придет Расалу, и велел перед дверью поставить помело и башмаки: по обычаю той страны это означало, что хозяина дома нет. Думал царь, что увидит Расалу помело и башмаки и уйдет.

Пришел Расалу, увидел башмаки и помело и ушел, но пошел он прямо в хоромы, где отец сидел в совете. Вошел и поклонился. А царь Салбахан отвернулся и молчит. Стал говорить Расалу:

Я поклонился тебе, а ты отвернулся, не хочу я твоего царства, не хочу твоего престола.

Но царь молчал, памятуя о предсказании отшельника. И ушел Расалу, и отправился к матери. Стал под окном и говорит:

- Мать моя, мать моя, не плачь, не плачь, а дай мне совет.

Ответила Лона, царица:

Мать твоя советует тебе, береги ее совет. Будешь ты царем четырех стран света, только оставайся добрым и чистым.

Попрощался Расалу с матерью и взял с собою сына золотых дел мастера, молодого столяра и попугая, который вырос с ним под землею. Увидела мать идущего по дороге со своими спутниками Расалу, заплакала и сказала:

Мало вижу я тебя, сын мой, но пыли вижу много; становится прахом сердце матери, сын которой ушел в дальний путь.

Шел Расалу и к ночи пришел в лес. Решили товарищи переночевать и разделили между собою ночь на три стражи. Первая стража пришлась столяру. Вдруг появилась змея и поползла к Расалу:

- Ты кто,- спросил ее столяр,- и зачем сюда пришла?

- Я все разорила кругом на двенадцать верст, а ты как смел сюда прийти?

И начали они бороться, и столяр убил змею и спрятал ее под свой щит.

Настал Расалу черед сторожить. И когда все другие спали, пришло чудище. Расалу подошел и спросил [...]^*

^* (В рукописи продолжения не сохранилось.)

Ману подробно шаг за шагом говорит нам об обязанностях и действиях царя; все это служит развитием основной мысли о том, что царь должен всецело отдавать себя заботам и о подданных, и о поддержании своего царства в мирное и в военное время. Как кшатрий, он должен всегда помнить, что его главная обязаность охранять всех от бед и насилий. Заканчивает Ману указанием на то, как царь должен умереть. "Когда приходит конец жизни царю, он должен раздать имущество, накопившееся от наложения разных пеней, брахманам, передать царство сыну и искать смерти в бою". Комментаторы прибавляют, что если царь не может умереть в бою, то должен или сжечь себя, или уничтожиться, или уморить себя голодом. История показывает нам, что индийские цари очень часто так и поступали.

Среди многочисленных легенд, повествующих о подобных смертях, особенной популярностью пользуется легенда о царе Читора в Раджпутане Ратнасене, который бросился с горсткой храбрецов на громадное мусульманское войско, осаждавшее его столицу в начале XIV в. Царь и его сподвижники все до одного были убиты, а их жены сожгли себя, чтобы не попасть в руки врагу. Еще борьба с европейцами в XVIII и XIX вв. дала не раз повод индийским раджам и их женам последовать примеру раджи Читора: [в Индии все сохраняется - пока по крайней мере.- Раджи правили страною, а жители ее жили по деревням и городам].

Мы уже касались бегло индийской деревни с ее вековою неподвижностью; сейчас нам необходимо сказать о ней немного больше, чтобы показать, чем и как она жила.

Почти во всей Индии деревня не только единица населении и земли, но является и своего рода социальной организацией, основной элемент которой земледельцы. Деревня почти вполне самодовлеюща, образовавшись изначала как земледельческая община в целях самосохранения. По всей вероятности, в отдаленнейшем прошлом объединение было родственное или племенное, но с течением времени к этому основному ядру прибавились и пришлые элементы, (почти всегда как элемент подчиненный и вспомогательный. Община, повторяем, земледельческая; недаром индийцы говорят: "Для земледельца нет голода, как нет греха для молящегося, спора для молчащего, страха для бодрствующего", и потому все другие работники не имели самостоятельного значения, как не производившие основного - питательных веществ. Как подсобников община принимала ремесленников, устанавливая им вознаграждение питанием.

Потребности индийской деревни, в общем, чрезвычайно первобытны, и потому и число неземледельческого населения в деревне невелико. На первом месте стоит, конечно, деревенский жрец, который являлся посредником между людьми и богами, без него немыслима была жизнь деревни с неизбежным культом и жертвами. Священное дерево - средоточие деревни, ибо с ним связано пребывание божества, да и вообще деревня окружена богами, ибо в ней все живет, все одушевлено; анимизм - основа индийских народных верований, весь обиход деревни живет этим и в XIX в., как жили за XX, а может быть, и XXX и XL вв. до нашей эры. Понятно поэтому, почему в этом мире, полном богов, так важен жрец. Не надо, однако, думать, что этот столь важный для крестьянина в религиозном отношении жрец пользовался лично особым его уважением, нет, ибо вне исполнения обязаностей жрец являлся тем же человеком, как и другие, и степень уважения, к нему проявляемого, зависела уже от его личных качеств.

Уже с очень давних пор пять ремесленников выделяются особо и образуют пятерку, почти всюду встречаемую, это: золотых и серебряных дел мастер, медник, столяр, кузнец, каменотес. Первый вместе с тем часто и ростовщик, маленький капиталист деревни, изготовляющий для крестьянина и его жены те золотые или серебряные украшения, которые являются наиболее надежной в первобытной жизни формой помещения своих сбережений благодаря легкости скрыть золото и серебро в случае каких-либо осложнений. За указанными пятью ремесленниками идут те, которые уже оплачиваются не продуктами, а обыкновенно деньгами: во-первых, это ткач. Индия с незапамятных времен славилась тканями, которые только в XIX в. стали вытесняться худшими, но еще более дешевыми фабричными произведениями. Затем идут выжимальщики растительных масел, играющих большую роль в деревенском обиходе, горшечники, брадобреи, которые играют роль и при заключении браков, являясь чем-то вроде свах и участвуя во всяких церемониях, затем человек, которому трудно у нас найти название, ибо в Индии, как и обыкновенно на Востоке, его делом занимается мужчина, а у нас женщина,- это. моющий белье и платье прачка. Дальше уже идет длинная вереница различных ремесел, которые, однако, не всегда и не во всякой деревне представлены; жалею тем не менее, что не могу остановиться и на них для полноты картины, так как и без того остановился уже несколько дольше на деревне, чем это позволяло время, имеющееся в моем распоряжении для выполнения намеченной мною задачи ввести вас в индийскую культуру.

Я не напрасно остановился подробнее на деревне, ибо, как вы сейчас увидите, мы имеем здесь один из глубочайших устоев индийской культуры, создавший главным образом то, что нас поразило как неподвижность внешних форм индийской жизни, и то, что действительно для нее так характерно: самодовлеющая в широкой мере индийская деревня помешала созданию большого числа крупных городских центров, с их повышенными от цивилизации, т. е. материальной культуры, требованиями, являющимися очагами того движения, которое именно эту цивилизацию поставило в значительной мере на место культуры, т. е. культуры духовной, которая не требует, в общем, ни крайней дифференциации работы, ни грандиозной фабричной машины, являющихся могущественнейшими факторами нашей западной жизни. Любопытно, что еще до наших глубочайших социальных бурь, вызывающих необходимость полного пересмотра основ нашей цивилизации, уже раздавались голоса и на Западе, и у нас, звавшие народ в деревню из города; не забудьте и движение городов-деревень, городов-садов: в этом движении было нечто весьма глубокое, жизненное, активная критика цивилизации, отбросившей крестьянина в деревню, не приобщая его к культуре более глубоким образом и только пользуясь им, как источником питания, и перенесшей культуру духовную на почву культуры материальной, сделав рабочего средоточием всех своих стремлений, создав ему положение, которое должно было сделать из него хозяина положения.

Как видите, вопрос деревни и города, крестьянина и рабочего - один из коренных вопросов жизни, к более глубокому пониманию которого мы, люди Запада, пришли только путем физического голода, почувствовав, что крестьянин, для которого мы, горожане, ничего почти не делали, чтобы помочь ему стать культурным или хотя бы цивилизованным человеком, что этот крестьянин гораздо больше, чем рабочий, есть истинная ось физического существования человечества. Индия, все глубже воспринимающая, почувствовала это уже бесконечно давно, и потому индийская деревня осталась самодовлеющей. Куплено это было, конечно, многим, что есть у нее и чего у нее нет, но... кто из нас двух владеет более ценным? Ценности современной западной жизни подвергаются, как вы знаете, глубокой переоценке. Я не хотел бы, чтобы вы поняли мои слова как панегирик индийской деревне и индийской культуре, ибо ни то, ни другое не входит в мою задачу и я отлично сознаю темные стороны и того и другого, но наша задача была рассмотреть вопрос об основах индийской культуры, и здесь неизбежно было сравнение, значит, в некоторой мере и оценка той базы - деревенской, на которой стоит культура индийская. Конечно, и в индийской жизни город играл, и это неизбежно, видную роль, он создал и здесь городскую цивилизацию, но благодаря тем постоянным -сильным духовным движениям, о которых я говорил, и культура касалась деревни почти в той же мере, как и города,- припомните, например, что в четвертой, последней ступени жизни каждого человека ему предписывалась жизнь в непосредственном общении с природой, в лесу, в пустыне, в горах, припомните, что и Будда, и его ученики, и все учители жизни проводили большую часть своей жизни больше и ближе к деревне, чем к городу, и вы почувствуете, что здесь не было этой разобщенности, которая всю культуру, как это делал Запад, переносила в город, оставляя деревню в стороне.

Большое значение деревни в индийской жизни отразилось и не могло не отразиться и на ее искусстве: мне придется впоследствии обращать ваше внимание на необыкновенное богатство и растительного и животного орнамента в индийском искусстве и на большой реализм их изображения; вы сразу почувствуете в создателях этих памятников людей, близко стоящих к природе, находившихся с ней в тесном общении, людей, видевших растения и зверя, какими они были в жизни, в родной им обстановке природы. Один из больших знатоков Индии, отец другого знатока Индии, Джон Локвуд Киплинг, отец Редиярда Киплинга, указал на то, что Индия богаче всех других стран сказками и преданиями о животных, и написал увлекательную, хотя и довольно специальную книгу "Зверь и человек в Индии". И причина этому пониманию живой природы главным образом та, что и мастера, изображавшие растения и зверей, и рассказчики сказок и преданий были люди не города, а именно деревни, которая сохранила человека в зеленой и голубой природе, а не в каменных мешках городов.

Об индийском городе, городской жизни и остальных сторонах индийской жизни мы скажем следующий раз.