6

Я писал о Нагасаки, и вдруг мне вспомнился нелепый подвал бюргерского ресторана в величавом чопорном Стокгольме. Там мы клялись добиться запрещения атомной бомбы. Нас было немного, человек сто; некоторых уже нет в живых. Никто в чопорном Стокгольме о нас не думал, газеты мало писали о "каком-то сборище сторонников мира". А Потом старые рабочие в кепках, взволнованные девушки, бухгалтеры, моряки начали обходить дома, улицы, страны, собирая подписи под коротеньким текстом, который назывался "Стокгольмским воззванием", и мы увидели, что с нами миллионы. В Стокгольме говорили о Нагасаки. Семь лет Спустя я приехал в этот далекий японский город. Что я там услышал? Знакомые мне слова...

Мир огромен и очень мал. Летишь, летишь, то холодно, то нестерпимо жарко, то снег, то океан, то Тропические леса, то страшная пустыня, похожая на макет ада, и вот прилетаешь, Как говорят, на другой конец света, по часам еще утро, на дворе вечер, - и, оказывается, вокруг тебя такие же люди, с теми же сомнениями, радостями, тревогами. Все удивительно понятно, а казалось, что ничего не поймешь.

Велико разнообразие тех форм, в которые человек укладывает положенную ему жизнь, и слово "вода" или "воздух" звучат настолько различно в разных странах, что чужестранец никогда не поймет, о чем идет речь, а речь идет о том, о чем ты слышал с младенчества.

Мне казалось, что я привык к Японии, обжился; уезжал я, с печалью глядя на знакомый вид улиц, на лица друзей. Конечно, я ко многому не успел привыкнуть, но это относится к форме жизни, да и не жизни, к форме быта. Я, например, пытался привыкнуть сидеть на полу по-японски, подобрав под себя ноги, но ничего у меня не получалось: старые ноги не слушались, замлевали. За обедом я решительно не знал, как мне быть с ногами, особенно если обед бывал долгим. Но оставим ноги в покое, ведь теперь я сижу на стуле в привычной для себя позе. За долгими обедами шли долгие беседы, и редко где я чувствовал с такой ясностью, что моих собеседников волнует то самое, что волнует меня, что нет между нами тех океанов и гор, над которыми я пролетал. Может быть, туризм порой разъединяет, вместо того чтобы объединять: ведь турист ищет необычного, ему кажется, не для того он готовился к долгому пути, не для того мечтал, глядя на крохотный глобус, на старые гравюры или живописные фотографии, чтобы найти нечто чересчур знакомое. Может быть, отсюда интерес только к необычному, культ экзотики? А экзотичной может быть одежда, но не лицо - лицо бывает ни на что не похожим, отличным от тысячи других, но оно всегда человечно. Турист разыскивает курьезы, требует странностей, он не знает будней страны - как люди ходят на службу, как обижаются или ворчат, - он предпочитает реальности миф или холод музея.

Конечно, я не хочу этим сказать, что особенности не существенны, что ими можно пренебречь, нет, меня потрясает человеческая общность именно потому, что мир многообразен, что в каждой стране, даже самой непримечательной, есть нечто свое, неповторимое. Если можно чему-нибудь научиться у любого человека (а я в этом убежден), то сколько уроков дает новая страна, тем паче такая своеобразная и сложная, как Япония.

Я хотел бы, чтобы ее еще лучше узнали архитекторы. Японские жилые дома не декорация для слащавых романов - это то, чему стоит поучиться. Конечно, наши дедушки отнесли бы строгость и пустоту японского дома к бедности или даже к дикости. Но у каждой эпохи не только свои песни, у нее и свой стиль жизни. Современность любит строгость, свет. .А вопреки словам японского писателя, который уверял, что японцам необходим полумрак, их дома светлы и, будучи небольшими, просторны: внутри ничего лишнего. Мы объелись ничем не оправданным и некрасивым украшательством, нужна диета. Японские дома могут многому научить европейских архитекторов и декораторов.

53. Взморье Шинмако

Почему я заговорил об архитектуре? Да потому, что мой дом мне показался после Японии темным и захламленным. Я не архитектор, и если я чему-нибудь и научился в Японии, то, конечно, не искусству строительства. Но японские дома, да и не только они, помогли мне лучше понять очень многое.

Часто спрашиваешь себя: как все-таки быть с искусством? Есть ли для него место в нашей жизни - чересчур торопливой? А место для искусства обязательно должно найтись, даже если для этого придется потесниться и логике, и простой таблице умножения, и сложнейшим машинам.

Конечно, для красоты теперь время трудное. Человек торопится, он не успевает посидеть, подумать, полюбоваться деревом у речки, прекрасным лицом, картиной. А все это человеку необходимо как воздух или вода. И вот я побывал в Японии. Никто не скажет, что эта страна чурается технического прогресса. Куда ни погляди - трубы заводов, электрические станции, машины, да и всякие обиходные машинки. Между тем я видел, как японцы, отнюдь не бездельные, сидели на татами и любовались сосной или картиной. Три цветка и веточка - не прихоть. Этого японцы не уступили и не уступят. Если на улицах идет жестокая борьба против экономической кабалы, против иностранных баз, против атомных взрывов, то в сердце почти каждого японца идет не менее ожесточенная борьба против плоского утилитаризма, против меркантильной сухости, против механизации слов, жестов, чувств.

Мне могут сказать: но разве в той же Японии вы не заметили некоторой ущербности искусства? Разве современные художники вас потрясли, как Сэссю? Разве вы не убегали в музеи к статуям эпохи Асукай? На это можно многое ответить. Вполне возможно, что и Сэссю считал эпоху Асукай более высокой, чем та, в которую он жил. Людям понятней красота в исторической перспективе: они хотят отойти от картины не только на несколько шагов, но и на несколько веков, чтобы лучше ее разглядеть. Теперь, возможно, и нет таких мастеров, как Сэссю. Бывают эпохи посева и эпохи жатвы. В одном старом японском стихотворении рассказывается о разном подходе трех государственных людей Японии к песне соловья. Вероятно, это аллегория: как бы японцы ни любили красоту, говоря о крупных государственных деятелях, они все же интересовались не их отношением к соловьиному пению, а их политикой. Стихи, о которых я говорю, относятся к шестнадцатому веку, когда Набунага, Хидэёси и Токугава Иэясу добились объединения Японии. В стихах Набунага говорит: "Если соловей не поет, я его убиваю". Худэёси возражает: "Я его заставляю петь". Иэясу улыбается: "А я жду". Оставим в стороне сёгунов и древние тяжбы. По отношению к соловью прав был Иэясу - если соловья не убить и не замучить, то рано или поздно он запоет.

Япония еще не разрешила ни одной из тех неотложных проблем, которые ее теперь мучают. Это в равной степени можно сказать и об ее торговом экспорте и о стихосложении. Она вся в поисках, в спорах, в душевной тревоге. Может быть, именно это придало столько человеческой теплоты многим моим встречам?.. Забуду ли я молодых участников "Литературного кружка имени Ромена Роллана" в Фукуоке, где я почувствовал высокую взыскательность, чистоту, горение? Забуду ли я кондитера в Киото? Три дня он трудился над садом из леденца. Он едва дотащил его до гостиницы, где Я жил. Это был прекраснейший сад - розы, камелии, ирисы, и кондитер по-детски просил, чтобы я довез его мечту до Москвы. Забуду ли я долгие сердечные беседы с писателями о том, что нас мучает, когда мы сидим над листом бумаги? И не все ли равно, будем мы его пачкать справа налево или слева направо, - работ,а писателя всюду та же; я их понимал, как винодел Армении может понять винодела Франции.

54. Река Сумида в Токио

Может быть, прочитав о чайной церемонии, кто-нибудь решит, что японцы весьма церемонны. Это не так, они меня подкупили именно своей непринужденностью, порой даже, с точки зрения иного европейца, бесцеремонностью. В поезде они спокойно раздеваются у всех на виду. Они ставят вопросы, которые в Европе нашли бы чересчур смелыми. В них много непосредственности, это было для меня неожиданным, И я с ними подружился.

Мне грустно было расставаться с новыми друзьями. Было это на огромном аэродроме в Токио, где можно увидеть все - и американские военные самолеты, и японок с детьми на спине, и тысячи кукол в киосках, и, конечно же, букетики, составленные по всем предписаниям высшей школы.

...Если посмотреть в оконце самолета, внизу вода, очень много воды; острова кажутся бесконечно маленькими. Земля ли это? Может быть, только корабль? Кораблем останется в моей памяти Япония. Пусть ветер будет ему попутным!

1957